Тем временем NN от «Кинопанорамы» уже мысленно прокочевала к колокольчикам передачи «В гостях у сказки», вызванивающим мелодию песни из известного детского фильма, задержалась по какой-то отдельной ассоциации на «Музыкальном киоске», изъявшем из недр памяти даже такую сложную фразу, как «Гений Шостаковича закодировал в этой музыке нашу сегодняшнюю трагедию…». «Вот только какую именно музыку имела в виду эта царственного вида заслуженная артистка РСФСР? И как ее, кстати, звали?.. Похожа немножко на Его маму, несостоявшуюся свекровь, надо же, только сейчас поняла… Интересно, что Он скажет, когда узнает, что меня больше нет? Точнее, не скажет – кому ему говорить-то об этом, не жене же этой припадочной… Подумает – может быть… Да и откуда ему узнать?.. Мильке, что ли, рассказать уже про этот анекдот моей жизни, она, бедняга, даже не подозревает, всю дорогу всех по себе привыкла мерять, она синий чулок – это да, так в ее понимании я прям-таки черный… А Он уже, наверное, полковника получил… “Служу Советскому Союзу!”, ха-ха-ха! Как это Он говорил, силился слепить слова в предложении: “Отличное свойство у наших парадов, они вселяют в нас мужество!” Обожал парады майские, иные так чемпионата мира по футболу не ждут, как Он – парады… Как все глупо и пошло вышло, мамочки, вроде все было – любовь до гроба, всего хотели вместе, но мать эта его… Нора, Элеонора – точно, и ведущую же “Киоска” тоже звали Элеонора!.. не совсем я еще умом плыву, не совсем…»
Перед глазами NN возник циферблат с желтыми цифрами, до девяти часов оставалось шесть минут, она напряженно ждала наступления чего-то важного, когда секундная стрелка добралась до цифры двенадцать, но не дождалась – оторвался тромб и двинулся в свой роковой путь, оставляя NN каплю времени. «“Время”, программа “Время”, конечно, – мерцающе вспыхивало в мозгу, – вот тут-то как раз Шостакович, да явно не то, что имелось в виду… еще должен был быть какой-то звук… барабан… чечетка… нет… А, кони, кони, ксилофон…» Соседка слева что-то вскрикнула, забормотала, потом села, потрогала ладонью вспотевший лоб, отерла пазухи полотенцем и жадно глотнула из кружки. NN, уже отчаливая из душного сумрака палаты в лучший из миров, успела разглядеть нарисованный на кружке паровозик, и это последнее, что красочно и уютно отпечаталось в ее сознании. Легко порхнув в воздухе, кровать NN будто выдвинулась из больших дверей палаты и встроилась в какой-то воздушный теплый поток, в котором пестрели яркие разноцветные пылинки или пузырики, NN с любопытством поглядела в проплывающее мимо зеркало и увидела удаляющиеся в серебристо-серой перспективе пластилиновые вагончики-колыбельки. «За день мы устали? – Очень…» – пробормотала NN, из-под века выкатились две мутные слезинки – и ее не стало.
Милька вышла из ванной и провела еще полчаса перед зеркалом. Завтра, конечно, она сперва съездит на кладбище к навязчивой дуре Графину, так и быть, найти вот только красных свечек с позапрошлой Пасхи, куда-то она их тогда припрятала, вынув из куличей. Новые покупать – еще чего, тратиться, и эти сойдут. Да, как бы не так – все-таки сперва в больницу, на кладбище тащиться с пачкой памперсов, глупей не придумаешь. Или все-таки на кладбище? До него двумя трамваями, это какой же крюк! Женщина досадливо отмахнулась от размышлений, передернула плечами, поделала дыхательную гимнастику, приводя себя в состояние умиротворения, – у Мильки оставалось еще четверть часа до прихода Полковника, с трудом наконец вырвавшегося из семейного гнезда всего на полвечера, подготовка к параду для него – святое дело, устает, бедный, и она, с помягчевшим от предвкушения свидания сердцем, решила назавтра все-таки сперва съездить в больницу. «Влажных салфеток возьму, – великодушно думала Людмила Генриховна, – с ромашкой, на обтирку… Который там час уже? не спит еще небось, мается… И все же – что она там думает по ночам, ведь ни радости, ни гадости, ни вспомнить чего, мужика своего все скрывала, смех один, и того удержать при себе больше года не смогла… А я, если по ее рассуждать, синим чулком так и помереть должна была бы… Как там говорила Графин – “по себе портки пошила и других в них сует”. Нет, все-таки сперва на кладбище».
По фактической погоде
«Митька, пятилетний сын Нины, сидя в прикрученном к столу красно-синем детском стульчике, тихонько перекладывал гречневую кашу из ложки в руку и ссыпал ее на пол, где вертелся песик Байрон, который мгновенно слизывал все, чем его угощал младший член семьи. Эта пантомима повторялась почти каждое утро, в зависимости от того, что Нина готовила на завтрак, – скажем, манную кашу Митька сливать не рисковал, боялся заляпаться, а еще, что Байрон может обжечься. Все делали вид, будто никто ничего не замечает: малыш преувеличенно внимательно таращился в планшет на любимых “Смешариков”, песик переставал путаться под ногами и сосредотачивался строго под Митькиным стульчиком, Нина стояла на лоджии к ним спиной и курила, и только няня Мавджуда, именующая себя Машей (“для русский ухо так проще”), неодобрительно бормотала что-то под нос. Мавджуда выросла в предгорье Памира, где собак держали исключительно в пастушьих целях, потому ей непонятна была эта блажь московских семей – держать животных просто для удовольствия. Байрона она недолюбливала, он платил ей тем же, что, впрочем, не мешало им мирно сосуществовать и даже совершать долгие совместные прогулки в близлежащем парке.
Нина докурила, затушила сигарету в жестяной банке из-под кофе, стряхнула с рукава пепел и, хмуро поглядев поверх сизых низких крыш на традиционную глухую пробку на Третьем кольце, пошла собираться на работу. Она трудилась редактором в глянцевом журнале, одном из многих в крупном издательском доме. Сегодня Нине предстояло взять интервью у очень известной дамы – психотерапевта, встречу та назначила у себя в институте, институт был в двух шагах от работы, времени много, и Нина рассчитывала успеть съесть омлет в кафешке неподалеку от редакции в компании коллег, а заодно обсудить с ними грядущий спецвыпуск на “детскую” тему, который свалился как снег на голову буквально вчера. Женщина чмокнула Митьку в макушку, велела не балагурить и слушаться Машу, попросила нарисовать к вечеру что-нибудь смешное. Митька важно пообещал и просил приезжать скорее. Нина вышла на улицу, повернула в арку, где стояла машина. За дворник была заткнута бумажка, очередная реклама свежеоткрывшейся пиццерии через квартал. Нина скомкала бумажку, засунула ее в бардачок, включила радио и, вздохнув, двинулась в сторону центра.
Из динамиков мурлыкало радио “Книга”, хорошо поставленный актерский баритон читал рассказ нового автора “из молодых”, что-то о роковой страсти 70-летней квартирной хозяйки к своему 25-летнему постояльцу-фотографу. Текст Нине понравился, ей хотелось узнать, чем окончилось, она черкнула в блокноте назва…»
Редактор крутанулась в вертящемся кресле и с раздражением прихлопнула крышку ноутбука. «Лавры Токаревой не дают покоя измученной душе, – думала она, – хотя куда ей до Токаревой. Та короткими предложениями пишет, ничего лишнего, а если какая деталь – то одна и, помимо нее, ничего не нужно, а эта тесто раскатает, что твой граф Толстой… Токарева излагает все от первого лица и ничего не стесняется и не боится – про покойников-писателей с их женами-любовницами, про своих мужиков, про домработниц и всегда о том, что смерть – продолжение любви. Казалось бы – одна палка два струна, а поди повтори. Или вот про Довлатова говорили, когда только публиковать стали эти черные сборники в начале 90-х – ах, да я такое могу писать километрами. Какая чушь! Где хоть один километр такой прозы, хоть полметра?.. Назвала героиню собственным именем, но не пишешь “я”, ссыкотно, может, что-то личное? Ну и что там будет с этой твоей Ниной 2.0 – она приедет на встречу с психотерапевтом, случайно в кафе увидит – кого? Правильно, бывшую какую-нибудь свою бешеную любовь. Они встретятся, все заверте… Потом они расходятся, потому что у каждого позади такая своя жизнь, которую уже на другие рельсы не переставить – у Нины-2 там ведь в шкафу какой-нибудь жирный скелет, дай отгадаю? О, типа психбольной сын бывшего мужа от первого брака, который содержится в интернате, а она его навещает, и нет никому до него дела, кроме этой твоей героини, а она, конечно, сама совесть и благородство, русская долюшка, долюшка женская. Короче, все как обычно – плевать всем на эту твою Нину, кроме ее детей, давайте теперь все ее хором пожалеем и повосхищаемся, как она и на следующее утро после ду-ше-раз-ди-ра-ю-ще-го расставания с любовью всей своей тупой жизни снова встанет курить на лоджии спиной к сынульке, который крошит кашу на пол псу… Байроном собаку назвала, уже где-то было у нее Байрон, только кот, в другом рассказе, ни фантазии, ни памяти… Господи, ну ведь чудовищно скучно!»
