* * *
Моим друзьям детства – Татьяне Валериус и Борису Мирзе, с бесконечной любовью и благодарностью
От автора
История того, как мой первый сборник рассказов «Родина моя, Автозавод» был принят читателями, оказалась нежданным удивительным подарком, за что не устаю благодарить всех и вся. Я получила какое-то неописуемое количество откликов, в том числе от своих «земляков» по Автозаводу, от бывших соседей и их потомков. Отдельно упомяну письмо из Новой Зеландии – каким-то непостижимым образом маленькая книжечка добралась до той части земли и попала в руки людям, которые когда-то жили со мной бок о бок и помнят до сих пор некоторых персонажей, описанных мной в «Автозаводе». Благодаря книге я обрела родственников, о которых знала только понаслышке и упомянула косвенно в одном из рассказов, – они тоже прочли книгу и нашли меня в Сети, теперь мы общаемся через океан. Мне продолжают писать в социальных сетях, останавливают на улице родного квартала, задают вопросы продавцы книжных магазинов – все это какая-то фантастическая сказка о том, как из воспоминаний рождается литература и как книга, выпущенная в свет, отправляется в совершенно самостоятельное, никак не подконтрольное тебе плавание – то есть живет собственной жизнью.
Вторая книга для начинающего автора – это огромное испытание, особенно если первая почему-либо была отмечена читателями, ведь очень страшно облажаться. Сборник «По фактической погоде», как и первый, состоит из двух частей. Первую часть я озаглавила «Эклектика», потому что она содержит рассказы и зарисовки в совершенно разных жанрах; вторая – «Сюжеты» – это несколько десятков коротких, жестких историй. Мне было очень интересно и важно уйти от привычного уже «автозаводского» формата, и насколько это удалось – судить читателям.
Часть 1. По фактической погоде (эклектика)
Сеньора мочалка
Пенная ванна, крупные пузыри по воде там, где льется поток из крана, кран плоский и широкий. Тонны дрожащей, мерцающей мелкими-мелкими разноцветными огонечками пены, ее так приятно брать в руки, она плотная, из нее можно строить замки. А еще очень здорово намазать ее по локоть и думать, что у тебя такие удивительные перчатки, ни у кого таких нет. Маленькие неуклюжие детские руки изображают торжественный танец в перчатках. Потом танцевать наскучивает, и тогда можно погрузить голову в воду, тонут уши, перестаешь слышать все звуки, кроме текущей под слоем пены воды, снежные воздушные шапки вздымаются горами и вот-вот какая-нибудь лавина может сойти на детскую рожицу.
Девочка лет пяти завороженно всматривается из воды в огонечки, они кружатся перед глазами, образуют тоннель, голова тянет на дно ванны, веки наливаются песочной тяжестью, тепло и мыльные хлопья смыкаются, затягивают воронку, которая появилась, когда голова погружается… так волшебно, так чудно, так хорошо! Но тут в подводный дивный мир врывается резкий звук, дуновение воздуха – кто-то открыл дверь и вошел в ванную, и слышен глуховатый женский голос:
– Ку-ку! Куся, ты захлебнешься, глупый кур! Давай-ка вылезай. Пора мыться.
Девочка нехотя выныривает, она не готова так вот сразу покидать свою пенную сказку.
На маленькой табуретке возле ванны сидит миловидная женщина лет тридцати. У нее короткие кудрявые волосы и очень яркие зеленые глаза, на ней водолазка темно-травяного цвета, она закатала рукава. Говорит очень тихо, но так чудесно улыбается, что девочка сразу начинает улыбаться в ответ:
– Лика, играть! Играть в сеньору-мочалку!
Женщина притворно вздыхает, соблюдая ритуал, – она должна отказываться, а потом сдаваться:
– Куся, ты уже большая девочка, только малыши играют с мочалками! Большие девочки должны дать мне потереть спинку…
– …не спинку, не потереть! Играть в сеньору, а еще поискать мышек между пальчиками! Лика, ну пожалуйста, ну немножечко, ну один последний-препоследний разик!
– Ну ладно… мыряй тогда!
Девочка плюхается в воду, счастливая от их тайного «глупского» слова «мыряй» – она ведь и знает, что так неправильно говорить, но это специальное игрательное их с Ликой слово, это важно. Лика снимает с протянутой под потолком веревки нечто похожее на тонкий шершавый шарф нежно-голубого цвета. Когда-то голландская корреспондентка, приезжавшая к Кусиному папе брать интервью, подарила им это чудо – японскую мочалку. Среди грубых растрепанных веников настоящего мочала и на фоне пористых морских губок цвета мокрого кирпича, привезенных кем-то из папиных учеников с Камчатки, загадочная японка выглядела очень изящно. Лика завязала на одном конце узел – получилась как будто голова с короной – и стала медленно змеиными движениями «плавать», приближаясь к Кусиному подбородку, мелко дрожащему от еле сдерживаемых смеха и визга, пришепетывая и присвистывая:
– Кто тут выззззывал ссссеньору мочалку? Я пришшшшла… я вижу кого-то очень-очень замурзззззанного… мне кажется, тут есть какие-то пятки, ссссейчас проверим… – «сеньора» нырнула, ухватив большой палец правой Кусиной ноги, и начался обычный хаос с воплями, брызганьем, оттиранием пяток, ловлей «грязных мышек» между пальцами детских ног.
Хохочущая Лика в абсолютно промокшей водолазке наконец отмыла девочку, завернула ее в огромную полосатую махровую простыню, взвалила на плечо, «как куль картошки» (это тоже обязательно надо было произнести вслух), и понесла в кровать, не забывая при этом бубнить что-то про безобразно грязных негодяек, которым тетушка Пемза в следующий раз непременно «начистит хрюльник».
Куся обожала мамину подругу Лику, тянулась к ней больше, чем к любым другим людям, бывавшим в их открытом хлебосольном доме конца 70-х, интеллигентском гнезде застолий, мордобойных споров, пьяных песен, горячих теологических баталий, салонных бесед, вернисажей и поэтических чтений. Взрослых в жизни маленькой Куси было гораздо больше, чем детей, – в садик родители ее не отдавали, оставляя на попечение бабушек, и Лика была главным взрослым в ее жизни помимо родителей.
Лика говорила едва слышно, почти под нос, но все равно лучше нее никто не читал вслух «Карлсона», особенно часть про дядюшку Юлиуса, третью, самую Кусину любимую. Почему-то Лике как никому удавалось так говорить за всех персонажей, что великолепная детская пластинка с Литвиновым-рассказчиком и даже мультик с неподражаемым Ливановым-Карлсоном не затмевали для Куси Ликино исполнение. Ее присутствие было Кусе необходимо, с ней рядом можно было не бояться даже когда застенное застолье входило в самую развесело-пьяную стадию и Кусин дед, бывший политзэка, регулярно исполнял песню, вгонявшую засыпающую за стенкой Кусю в ледяной ужас: «Динь-бом, динь-бом, слышен звон кандальный…» Бывало, что Лика не приходила в такие дни, и Куся лежала в комнате одна после прощального маминого «спокойной ночи» и горько плакала. Ей казалось, что именно она виновата в том, что творится за стеной, именно из-за ее непослушания, несъеденной на завтрак каши, продырявленных случайно колготок и нечищенных зубов взрослые по ту сторону стены ведут себя так странно, так неприятно, они смеются и кричат как маленькие, но они совсем не играют и им вовсе не так уж весело… «Завтра я начинаю новую жизнь, – повторяла девочка услышанную раз от папы фразу, – я буду всех слушаться, и больше они не придут и не будут пить водку и петь…» Но все со временем повторялось, и только спасительная Лика, кажется, почему-то понимала, как девочке все это тяжело.
