Глава не раз потом будет затягиваться своим фирменным дурманом и смаковать именно это воспоминание, которое предупредительно заботливо сохранил и спрятал на случай, если решится вновь проститься с жизнью, чтобы стать еще сильнее. А, судя по всему, именно это и предстояло сделать по окончании всей этой истории, в которую его невольно втянула чета Мокану.
Курд улыбнулся, что здесь, в горах, могло быть приравнено к тому самому восьмому чуду света, если бы нейтралы вовсе верили в чудеса. Чета Мокану распалась. И распалась самым лучшим образом, который только можно было себе представить. Курд знал одно: он жаждет не только победы над каждым участником той истории годичной давности. Неееет, просто победа казалась ему недостаточной компенсацией за встречу с Высшим. Курд мечтал не просто об унижении… он буквально грезил смертью каждого из них. Каждого, кто носил фамилию Мокану, каждого, в ком текла его проклятая кровь, каждого, кем дорожила эта ублюдская семейка. Поставить на колени, унизить, уничтожить. В таком порядке. И как можно быстрее. Если только пару месяцев назад Думитру готов был ждать сколько угодно подходящего случая, то теперь ему ясно дали понять, что даже у бессмертных время не безгранично. И теперь Думитру казалось, что он постоянно слышит тихое тиканье часов, отдающееся в висках ноющей болью. Глава старался не думать о том, что этот звук мог принадлежать вовсе не часам, а взрывному механизму, который установила сильнейшая раса.
* * *
— Его звали Алин. Он был самым старшим из троих. Самым старшим и самым сильным. Огромной комплекции, с бицепсами, которые не могла обхватить мужская ладонь. Ему не было еще четырнадцати, а девки бегали за ним толпой. Его покойный дед гордился им больше, чем своим сыном, называя достойным продолжателем рода.
Курд безразлично смотрел на Морта, но видел, как позади равнодушно расположившегося на стуле перед ним вершителя всплывают темно-серыми, словно пепельными, всполохами лица молодых парней. Ему мерещилось, что если замолчать, если впустить в эту комнату тишину, то он услышит их голоса.
— В отличие от остальных, он не желал смириться со своей участью и до последнего боролся, — Думитру пожал плечами, глядя на выражение отрешения, возникшее на лице бывшего князя вампиров.
— Второй, — Курд попытался скрыть отвращение, появившееся при воспоминании о другом мальчике, — Бойко… Слабый и болезненный. Музыкант и художник. Он любил рисовать. Часами мог выводить куском угля полотно ночного неба, штрих за штрихом, чтобы утром воспевать красоту солнечных лучей, окрашивавших деревянный плетень дома яркими цветами лета. Его мать любила его больше остальных. Любила и жалела. Он прекрасно управлялся с кистью и кавалом (румынский народный инструмент, разновидность флейты) и совершенно не владел боевым искусством. Он сорвал голос, истошно крича и подавился собственным языком еще до того, как я оторвал его светловолосую голову с хрупких плеч.
На лице Думитру появилась скупая улыбка, когда за правым плечом Мокану он увидел худощавый силуэт мальчика лет шести с длинными темными волосами до плеч. Именно эта улыбка заставила вершителя напрячься и стиснуть пальцы, чтобы сдержаться и не оглянуться назад.
— Третьего мать называла Думитру, несмотря на то, что в церковных записях указывалось имя Мирча, — Курд прислушался к себе, ожидая укола совести, но ощутил лишь удовлетворение, разливавшееся в районе груди, — мне говорили, что даже его манера говорить напоминала мою. Я не знаю, никогда не обращал на это внимания. Он любил подолгу сидеть на моих коленях в те редкие дни, когда я приезжал домой. Любил слушать мои рассказы, удерживая ладонью мое лицо… я помню его светло-карие глаза, загоравшиеся восторгом, когда я рассказывал истории. Мирча. Мир. Это я его так назвал. Мне казалось, он привносит мир в мою сущность. Мне казалось, он один успокаивает бури, бушевавшие внутри меня, бури протеста, взмывавшие к самому горлу и застревавшие там… неспособные до поры до времени выплеснуться наружу волной ярости. Мирча усмирял их своим ровным дыханием. Они послушно стелились возле его маленьких ног, которыми он нетерпеливо барабанил по деревянному полу.
Курд прикрыл на мгновение глаза, мысленно прогоняя образ ребенка, еле заметной дымкой танцевавший на стене.
— Мне даже не пришлось искать его. Он сам прибежал и бросился мне на шею… он был самый маленький… — Курд промолчал, не желая говорить о том, что смотреть в глаза младшего сына и сжимать все сильнее тонкую шею оказалось самым сложным испытанием для него в жизни.
Мокану, наконец, пошевелился, склонив голову сначала вправо, потом влево, и скрестил руки на груди. Курд внутренне усмехнулся: прячет ладони, чтобы не выдать своих эмоций.
— Ты предлагаешь мне найти трупы этих детей и снова убить их? Или, возможно, только допросить их скелеты? Я ведь даже не смогу проникнуть в их мысли… так как ты выкинул на свалку их головы.
Глава стиснул зубы, жалея о том, что не может убить подонка прямо сейчас. Несколько лет назад о подобной дерзости со стороны Морта и речи быть не могло. Ублюдок обращался к своему начальнику подчеркнуто вежливо. А сейчас… впрочем, сейчас даже Курд не подозревал, что за тварь прячется под личиной бывшего помощника. Какой силой она обладает, и почему, черт бы его разодрал, Высший ясно дал понять пока не трогать ее. Правда, Курд все же догадывался, что все дело в Суде, который на краткое мгновение ему показало существо. В Суде, самом настоящем оплоте вселенской справедливости, который люди называли Высшим или Божьим судом, и на котором должны были рассматривать поступки человека или бессмертного с его рождения и до самой смерти. Такое будущее для Морта вполне устраивало и самого Думитру.
Он встрепенулся, возвращаясь мыслями в реальность.
— Я предлагаю тебе сделать выбор. Сделать выбор сейчас. Так же, как ты сделал его много лет назад. Ты уже один раз отказался от них ради того, чтобы стать важнейшей частью механизма баланса между мирами. Так же, как и я ради этого отказался от своих сыновей.
— Я мало что помню из своего прошлого, Господин, — очередным плевком, да так смачно, что Курду вдруг захотелось достать из правого кармана брюк платок и вытереть лицо, — но я более чем уверен, что я никогда и ни за что не подписал бы смертный приговор своим же детям.
Никогда еще горы не слышали смеха своего Хозяина. Смеха, скорее злого, чем веселого. Такой же непоколебимый и мрачный, как эти вершины, Думитру Курд всегда позволял себе не больше, чем сухую улыбку. Со стороны могло показаться, что его тонкие губы и вовсе не знают, что это такое — улыбка.
Вот и Мокану удивленно сощурил глаза, глядя на то, как откинул голову назад, расхохотавшись, самый жестокий из всех нейтралов.
— Тебе не идет быть идеалистом, Морт. Брось эти глупые мысли. Перед каждым из нас всегда рано или поздно встает выбор: идти вперед или остаться позади идущих. И дальше всех продвигаются те, кто без сожаления скидывает лишний балласт. Я любил каждого из своих сыновей. Я бредил образом своей жены в дальних походах каждую ночь. Они были единственным, что я имел и чем дорожил. Но ни первое, ни второе, ни третье не имело никакого значения, когда я преподнес их головы в знак верности своему Господину. Я отказался от того, что тянуло меня назад, чтобы стать выше всех те, кого я знал. Всех тех, которые были до меня и пришли позже меня. Принеся в жертву самое дорогое, я получил то единственное, что имеет значение в этом мире. Могущество. То, что никто и никогда не отнимет у меня ни мечом, ни стрелой, ни ядом. Если бы Господин потребовал, я бы обил это кресло, — Курд демонстративно положил ладони на подлокотники, — их кожей, чтобы каждый день помнить, чего мне стоило мое место и почему я никогда и никому не позволю его отнять. Ты обещал мне голову своего брата, однако до сих пор я не получил даже подтверждения о его смерти, Морт. Это заставляет снова и снова сомневаться в твоей… верности. Сомнения бывшего Главы стоили жизни всей моей семье… помни об этом.
