– Отец! – окликнула она, без всякой надежды, впрочем, быть услышанной. – Отец, оставьте его!
– Вы всерьёз хотите удушить нашего ректора? – поинтересовался Хэйл.
Как ни странно, но это подействовало. Уорлок разжал пальцы, брезгливо отшвыривая от себя жертву.
– Пошёл вон!
Голос его звучал тихо, но с такой презрительной яростью, что мурашки бежали по коже.
– Вон с глаз моих. Чтобы я тебя не видел.
Дважды ректор просить себя не заставил. Ретировался мгновенно.
– Ты тоже уйди, мальчик, – сказал Кроу зятю. – Все уйдите. Оставьте нас с дочерью наедине.
Хэйл бросил взгляд на Рэйвен и лишь после её утвердительного кивка, подчинившись, вышел.
Уорлок медленно обошёл вокруг письменного стола, занимающего едва ли не половину комнаты и устало, по-стариковски, опустился в высокое кресло, пряча лицо в руках.
Рэйвен следила за отцом, пытаясь понять его странную реакцию и то, чем она могла быть вызвана. Чего-то подобного она ожидала на утро после ночи с Хэйлом, но тогда, против её ожиданий, отец действовал с холодной деловитостью.
Она пыталась связать концы с концами. Странное, обронённое ректором в сторону Хэйла: «Ты ещё жив?» совсем не понравилось Рэйвен. Отец хотел избавиться от Колда, использовав тёмную магию? Это должно было превратить Рэйвен во всё ещё прекрасную и богатую вдову, вновь вернув на ярмарку невест, пусть и не в прошлом статусе, но всё ещё в цене?
Предположение казалось разумным и было вполне в характере Уорлока. Он легко приносил людей в жертву собственным интересам.
Вопрос в том, что теперь делать Рэйвен? Позволить убить Хэйла она не может, но, если восстанет, следует готовиться к тому, что может очутиться в мире Хэйла уже ни как туристка, на время, а с постоянным видом на жительство.
Рэйвен глубоко вздохнула, решив начать тяжёлый разговор:
– Отец, я понимаю, что разочаровала вас, что ситуация с моим браком неприемлемая, но убить моего мужа я вам не позволю! И если вы не хотите утратить моего доверия…
Подняв голову, Уорлок несколько секунд пристально, как змея, гипнотизирующая мышь, смотрел в глаза дочери, а потом… рассмеялся!
Смех его прозвучал как пощёчина.
– Не хочу потерять твоего доверия? – Уорлок тряхнул головой. – Не хочу потерять твоего доверие! О, моя дорогая, если бы ты только знала, насколько всё плохо, – он потёр виски длинными бледными пальцами. – А тебе придётся узнать. Другого выхода я для нас не вижу. Боюсь, от твоего доверия, если ты когда-то мне и доверяла, останутся лишь лохмотья.
Рэйвен всё больше терялась. Она уже не знала, что и думать.
– Но Хэйл… ты обещаешь мне, что не тронешь его?
–И в мыслях не было делать этого.
– Боюсь, что это неправда, отец.
Видимо приняв решение, Уорлок встал с кресла.
– Сегодня переночуешь дома, Рэйвен.
– Но, отец, почему? Я устала и…
– Я не хочу откладывать разговор в долгий ящик. Тебе известно моё отношение к неприятным делам – их следует делать в первую очередь.
– Но папа!
– Не перечь мне. Это важно. Важнее, чем ты думаешь. И дело касается вовсе не Хэйла.
Прохладные пальцы отца сомкнулись вокруг хрупкой девичьей кисти Рэйвен.
Совсем как в старых сказках одна из створок шкафа приотворилась, в щель полилось перламутрово-голубое сияние. Стоило шагнуть вперёд, как мир растворился, рассыпаясь миллионами сверкающих снежинок, правда, совсем не таких холодных, как зимой.
Затем он собрался в целостную картину снова. Декорации к действию полностью поменялись. Они переместились в отцовский кабинет, мало чем отличающийся от ректорского: те же шкафы вдоль стены, стол, окружённый стульями, посредине – огромное окно в глубокой ниже, задёрнутое густыми гардинами.
Сколько Рэйвен себя помнила, отцовский кабинет был для неё под запретом. А, как всё запрещённое, как известно, будоражит воображение. Но реальность, как обычно, разочаровывала. Ничего интересного на первый взгляд, здесь не было. Никаких запрещённых артефактов, или оживших мертвецов, сторожащий запретные сундуки со свитками тайных знаний.
Просто деловой кабинет, богато и со вкусом обставленный в лучших традициях английского консерватизма.
– Дорогая, думаю, тебе хочется привести себя в порядок и принять душ, – проговорил Уорлок, выпуская руку дочери из ладони. – Я подожду, но не заставляй меня ждать слишком долго.
Рэйвен охотно воспользовалась предложением. Ей и в самом деле казалось, что на ней тонны грязи и нервных клеток, отслоившихся от переживаний, но не сумевших самостоятельно отшелушиться от кожи.
Дом дремал в тихих объятиях ночи. Белая мебель в окружении темноты, синяя луна в окружении оконной рамы, всюду роскошь, запах лака, простор.
Дворец признанного чёрного мага и финансового гения по совместительству это вам не трейлер захолустного бармена. Одна ванная Рэйвен была величиной со всё жилище Хэйлов. А таких ванных в доме было столько же, сколько комнат, а самих комнат попросту не считано.
Да кто и что будет считать там, где пространство может расширяться до бесконечности?
Но отчего-то Рэйвен в маленьком трейлере чувствовала себя уютней?
***
Отец ждал её в малой гостиной.
– Садись, Рэйвен, – указал он на тахту, стоящую напротив кресла, где он отдыхал. – Устраивайся поудобней. Разговор будет долгим и, боюсь, его нельзя будет назвать приятным.
Рэйвен покорно села, складывая руки на коленях:
– Отец, я понимаю, что моё решение может иметь последствие и, согласна, Колд Хэйл не та партия, на которую может рассчитывать девушка вроде меня.
– Разговор пойдёт не об этом.
Рэйвен стихла, в ожидание, не сводя с отца взгляда.
– Дело не в Хэйле, Рэйвен, – добавил Уорлок. – Он лишь средство.
Уорлок отвернулся, прячась от взгляда дочери.
– Рэйвен, я не жду, что ты поймёшь меня и едва ли надеюсь на твоё прощение…
Ого! Что за изменения грядут в мире, если Уорлок Кроу вдруг начинает говорить о прощении?
– Все истории когда-то случались до нас и повторятся позже. Глуп тот, кто верит, что его переживания, чувства, взгляды или действия это что-то особенное. Лишь с годами осознаешь – это мы принадлежим миру, а не он нам. Но в двадцать с небольшим лет всё видится иначе. Если у тебя чего-то нет, а тебе этого очень хочется, всего-то и нужно найти способ взять. Иметь отвагу, смекалку, даже дерзость и не бояться платить.
Я не боялся. И точно знал, чего хочу.
В двадцать лет я никого не любил, а человеческая жизнь значила для меня меньше, чем ничего. Единственный, кто имел для меня значения был я сам.
