– Я знаю. Ваши дела были настолько расстроены, что вы собирались продавать свой фамильный особняк.
– Откуда… Впрочем, о чем я говорю.
– Действительно, разговаривать не о чем. За десять лет в сыскной я приобрел достаточное количество источников, из которых можно черпать самые разные сведения…
Кунцевич закашлялся и приложил к губам платок. Когда он его отнял, шталмейстер увидел, что платок окрасился красным.
– Давайте устроим исповедь наоборот, – сказал коллежский секретарь. – Всегда исповедуется умирающий, а мы сделаем по-другому – вы исповедуетесь умирающему.
– Зачем вам моя исповедь? – Давыдов горько усмехнулся.
– Чтобы я умер спокойно. Хочется знать, правильно ли я все угадал, профессионалист я или нет… Побалуйте человека, стоящего у врат ада, ваше превосходительство! Я уже исповедовался и соборовался и все распоряжения необходимые сделал, одно только ваше дело недоделанным осталось. Явите божескую милость!
– Однако и самообладание у вас! – похвалил генерал Мечислава Николаевича.
Несколько секунд шталмейстер думал. Потом подошел к двери, выглянул в соседнюю комнату, плотно притворил дверь, вернулся к кровати умирающего, придвинул табурет поближе и наклонился к самому его уху:
– Ну что ж, извольте, потешу я ваше самолюбие. Был я в тот день у одного знакомого, он как раз из командировки из-за границы вернулся, ну и пива немецкого привез несколько дюжин. А я, знаете ли, пиво немецкое очень люблю. Да-с, умеют германцы его делать, не то что наши. Наши, наверное, так никогда и не научатся…
– Ну почему, «Калинкинское» весьма неплохое, – вступился умирающий за отечественного производителя.
– О чем вы говорите, Мечислав Николаевич? Если бы я вас не знал, я бы подумал, что вы сроду настоящего немецкого пива не пивали-с. Ну да ладно, о вкусах не спорят. В общем, засиделся я у дружка, напился пива, а как домой поехал, так мне приспичило – сил нет, думаю – еще минутка, и штаны испорчу. А надо вам сказать, что ехал я не в своей карете, жена в тот вечер на ней в театр ездила, а на простом «ваньке». Проезжали мы мимо какой-то стройки, я извозчику приказал остановиться, вылез, велел саженей на пятьдесят отъехать и меня подождать. Рассупонился я, достал свои причиндалы, стою, облегчаюсь, а тут бац – хенде хох. Обернулся – смотрю: оборванец какой-то, в пальтишке летнем, весь синий от мороза, каким-то сучком мне грозит. Так мне смешно стало… В общем, правильно все Гуттентаг написал – разговорились мы, в трактир я его пригласил, ужином угостил, водкой, карточку дал по пьяни и записку господину Качевскому написал. Одним словом, облагодетельствовал немчуру да и забыл про него напрочь. До тех пор не вспоминал, пока он сам о себе не напомнил… О горе моем вы знаете. После того как Илья застал благоверную мою с любовничком, после ссоры нашей, после признаний ее в том, что Илюшка не мой сынок, зол я был на все свое «святое» семейство, ох как зол! А тут еще долги. Один вражина скупил мои векселя и предъявил их все, скопом, ко взысканию. А платить по ним было нечем. Я уж, как вы верно заметили, и дом собрался продавать, чтобы позора избежать. Тогда-то мне в голову и стали мысли приходить – воспользоваться драгоценностями моей благоверной. Но я не решался – когда-никогда она бы их потребовала и вместо одного позора я получил бы другой, еще худший. Всю голову я сломал, думая, как бы денег раздобыть, да так, чтобы ничего мне за это не было. И вот, в один прекрасный день, сижу я на службе, грущу, думы свои горькие думаю, а тут является ко мне мой давешний немец и просит найти ему место. Тут меня будто обухом по голове ударило: вот, думаю, и решенье всех моих проблем! В общем, придумал я комбинацию, как деньжат достать и как чистым остаться, переложив вину на ублюдочка своего, которого мамаша никогда бы не привлекла к законной ответственности. После того как мы с Ильей упаковали драгоценности, я с этим пакетом, прежде чем в банк ехать, завернул в одну гостиницу. Там вытащил все наиболее ценное и спрятал в надежном месте. Вместо командировки в Вильно я поехал в Париж, перед этим поручив немцу разыграть спектакль с якобы забытыми мною бумагами. Мне это было нужно для того, чтобы потом свалить все на Илью. С вокзала я телефонировал к себе домой. Я знал, что трубку непременно снимет сын, ведь аппарат установлен в его комнате и прислуга строго предупреждена к телефону не соваться – одна из барышень сына очень стеснялась разговаривать с посторонними. Я попросил его передать документы мне на службу с его новым репетитором. Чтобы выполнить мое поручение, Илья, не имевший ключа, должен был аккуратно открыть стол, для чего пригласил слесаря, которого вы потом не преминули найти. Я же в это время с драгоценностями мчался в Париж.
– А что это за дама их продавала? – едва слышно поинтересовался Кунцевич.
– Что-с? Дама? А вот этого, милостивый государь, я вам не скажу! Хотя я и обязан ей большинством своих долгов, но имя ее называть не буду. Пусть в этом деле для вас хоть что-то останется не открытым.
– Признаюсь, я пытался ее отыскать среди ваших петербургских знакомых, но так и не нашел…
Шталмейстер усмехнулся:
– Она не питерская. Мы с ней в других местах кутили, благо командировки мне это позволяли.
– Да бог с ней, – умирающий закашлялся, – продолжайте, прошу вас, а то мне что-то совсем худо.
– Слушаюсь, – снова усмехнулся генерал и продолжил: – Итак, я удачно провез бриллианты через все границы, скажу вам по секрету, нас, шталмейстеров, не особо-то и досматривают, удачно сбыл драгоценности, рассчитался с кредитором, и у меня даже немного осталось. Казалось, я должен был быть снова весел и счастлив, но… Встретив Илью, супруга бы его внимательно выслушала и наверняка поверила его рассказу! Она бы возобновила розыски бриллиантов, и неизвестно, к чему бы они привели. Начатое дело надо было довести до конца…
– Так значит, намерение убить сына возникло у вас еще в Петербурге?
– Он мне не сын! – крикнул генерал. Потом закашлялся и закачался на табурете. – А что мне еще оставалось делать? Ждать, когда он встретится со своей мамашей? Да, намерение лишить Илью жизни возникло у меня одновременно с намерением свалить на него вину за кражу драгоценностей. Прежде всего я поручил Гуттентагу под благовидным предлогом увезти сына из Парижа, чтобы прекратить любое сношение между ним и Софьей Порфирьевной. Немец должен был держать под контролем и всю переписку Ильи, отправляя письма исключительно посредством агентства «Азур». Таким образом, Илья мог переписываться только со мной. Контролировать Илью немцу было легко – сын с удовольствием возложил на него обязанности своего лакея, к тому же они пьянствовали целыми днями. Потом я сам приехал в Лион и уговорил немца совершить убийство. Он долго не соглашался, но пачка стофранковых купюр, которую я засунул ему в карман сюртука, сломила его сопротивление. Подробности убийства и сокрытия трупа меня не интересовали…
«Сначала я подготовился – нашел в лесу подходящее место, вырыл яму, спрятал рядом лопату. Потом выманил Илью Давыдова на прогулку и там ударил по голове заранее припасенной гирей. Он скончался сразу. Я закопал его в том месте, которое добровольно показал чинам полиции. В содеянном раскаиваюсь и готов сотрудничать с судебной властью. Георг Гуттентаг, 20 сентября 1901 года, подпись».
