Главным булгаковским персонажам не приглянулось тёмное «царское» прошлое, из светлого «коммунистического» будущего они просто сбегают. Что же касается «социалистического» настоящего, куда они наконец‑то вернулись, то в нём гражданами, путешествующими во времени, тотчас заинтересовывается московская милиция. Арестом вернувшихся странников пьеса и завершается.
Не правда ли, знакомый финал? Как у персонажей «Зойкиной квартиры», пытавшихся сбежать в капиталистический Париж, так и у героев «Блаженства», совершающих полёт в коммунизм, конец один — тюремное заключение.
Итак, о чём же булгаковское «Блаженство»?
Оно о том, как один инженер (человеческих душ) на крыльях своей фантазии отправляется в прошлое и в грядущее с двумя другими «душами»: Буншей (Сталиным) и Милославский (Молотов). Оказавшись в прошлом, герои с удивлением обнаруживают, что Бунша (Сталин) как две капли воды похож на кровавого самодержца древней Руси Ивана Грозного. А светлое будущее при ближайшем рассмотрении оказывается самым настоящим полицейским государством, в котором свободой граждан даже не пахнет. И лишь благодаря криминальным ухваткам Милославского (Молотова), который крадёт ключ, помогающий героям пьесы проникнуть в строго охраняемую машину времени, вся троица благополучно возвращается в советскую страну.
Вот такой сюжет придумал Михаил Булгаков.
Писатель вновь откровенно издевался над советской властью и над порядками, которые установили большевики. А их лидера, их великого вождя он просто превратил в посмешище.
Жажда света
28 апреля 1934 года в письме П.С. Попову Булгаков писал:
«25‑го числа читал труппе Сатиры пьесу. Очень поправился всем первый акт и последний, но сцепы в Блаженстве не приняли никак. Все единодушно вцепились и влюбились в Ивана Грозного. Очевидно, я что‑то не то сочинил».
Булгаков, конечно же, немного лукавил. Он сочинил именно то, что хотел. Но как ни гримировал, как ни камуфлировал свои подковырки и колкости, их заметили сразу. О том, что смеяться над жизнью советских людей небезопасно, понимали все. Выставлять же в шутливом виде коммунистическое завтра было опасно вдвойне.
Чтобы как‑то поправить положение, группа актёров и режиссёров театр Сатиры нагрянула к Булгакову в гости. Елена Сергеевна записала:
«Встретил их М[ихаил] А[фанасьевич] лёжа в постели, у него была дикая головная боль. Но потом он ожил и встал к ужину… Все они насели на М[ихаила] А[фанасьевича] с просьбой переделок, согласны на длительный срок, скажем, 4 месяца. Им грезится какая‑то смешная пьеса с Иваном Грозным, с усечением будущего».
Но Булгаков «грезил» уже не столько о переделках пьесы, сколько о предстоящей поездке за рубеж. Заявление с просьбой о разрешении зарубежной поездки было уже передано секретарю ВЦИКа А.С. Енукидзе. На всякий случай 1 мая Булгаков написал письмо и Горькому:
«Многоуважаемый Алексей Максимович!..
Хорошо помня очень ценные для меня Ваши одобрительные отзывы о пьесах „Бег “ и „Мольер“, я позволяю себе беспокоить Вас просьбой поддержать меня в деле, которое имеет для меня действительно жизненный и писательский смысл…
Я в такой мере переутомлён, что боюсь путешествовать один, почему и прошу о разрешении моей жене сопровождать меня.
Я знаю твёрдо, что это путешествие вернуло бы мне работоспособность и дало бы мне возможность, наряду с моей театральной работой, написать книгу путевых очерков, мысль о которых манит меня.
За границей я никогда не был.
Вы меня крайне обязали бы ответом
Уважающий Вас М.Булгаков».
И в новой квартире в Нащокинском переулке стали ждать от Алексея Максимовича ответного письма…
4 мая произошло событие, о котором Елена Сергеевна записала:
«Вчера Жуховицкий привёз американскую афишу „Турбиных“…
А сегодня М[ихаил] А[фанасьевич] узнал…, что Енукидзе наложил резолюцию на заявление М[ихаила] А[фанасьевича]: „Направить в ЦК“».
То, что визит Жуховицкого предшествовал последовавшему на следующий день сообщению о судьбе булгаковского прошения, вполне могло быть простым совпадением. Но у Булгаковых сложилось ощущение, что Жуховицкий подсылался к ним на разведку, что американская афиша была всего лишь предлогом.
Самое удивительное в этой истории, пожалуй, то, что подобная «засылка» не была воспринята, как из ряда вон выходящая. Она даже не вызывала удивления. Такие уж настали времена.
А вот отсутствие вестей от Горького беспокоило. 13 мая Елена Сергеевна записала:
«Письмо М[ихаила] А[фанасьевича] Горькому было послано второго. Как М[ихаил] А[фанасьевич] и предсказывал, ответа нет».
А новости, которые приносили газеты, становились всё тревожнее. В одной из передовиц «Правды», целиком посвящённой бдительности, говорилось о том, что доверчивость — это свойство обывателя, а не коммуниста. И сразу несколько статей пугали читателей той бедой, которая грозит стране, если всюду на смену беспечности не придёт всеобщая бдительность.
В один из майских дней 1934 года страна узнала о кончине председателя ОГПУ В.Р. Менжинского. По Москве давно ходили слухи о том, что Вячеслав Рудольфович тяжело и безнадёжно болен, что на работе он либо всё время сидит в кресле, либо полулежит на диване. Потому и смерть его восприняли спокойно. В последний путь главного чекиста страны провожало всё кремлёвское руководство.
Карательное ведомство возглавил Генрих Ягода. И почти сразу же последовала другая (внезапная и оттого загадочная вдвойне) смерть Максима Пешкова, сына Горького, человека молодого и здорового. Эта кончина тревожно изумила многих…
Большое горе обрушилось на великого пролетарского писателя. Все дела и заботы, ещё вчера казавшиеся срочными и чрезвычайно важными, разом отошли на задний план. До хлопот ли было Горькому по поводу чьей‑то зарубежной поездки?..
Прекрасно понимая, в каком состоянии находится Алексей Максимович, Булгаков всё равно нервничал и недоумевал, почему Горький не отвечает на его письмо. Михаил Афанасьевич категорически отказался последовать совету своего друга Павла Попова, который…
«Он уговаривал — безуспешно — М[ихаила] А[фанасьевича], чтобы он послал Горькому соболезнование.
Нельзя же, правда, — ведь на то письмо ответа не было».
Булгаков встал в позу обиженного: дескать, пока не получу ответа на своё (давным‑давно отправленное) письмо, никаких соболезнований посылать не буду. Позиция странная и не очень понятная.
А тут пришла новая ошеломившая всех весть: в ночь с 13 на 14 мая арестовали Осипа Мандельштама. Чуть позднее стало известно, что поэта «взяли» за антисталинские стихи:
«Мы живём, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлёвского горца,
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
И слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются глазища
И сияют его голенища…»
Дневниковая запись от 15 мая тоже полна тревоги:
