Возможно, кабинка туалета в федеральном суде не лучшее место для обретения Божьей благодати, но это не значит, что такого не может быть.
Обрести Божью благодать.
Обрести благодать.
Если Шэй желает пожертвовать свое сердце, то самое меньшее, что я могу, – сделать так, чтобы его помнил кто-то еще. Человек, который, в отличие от меня, никогда не осуждал его.
Именно в тот момент я решил найти сестру Шэя.
Джун
Непростая вещь – подобрать одежду, в которой будут хоронить твоего ребенка. После убийства распорядитель похорон попросил меня подумать об этом. Он предложил надеть на Элизабет какое-нибудь милое платьице, какие носят маленькие девочки. Он попросил также принести ее фотографию, которая помогла бы нанести грим, передать румянец ее щек, естественный тон кожи, прическу.
Мне хотелось сказать ему тогда: Элизабет терпеть не могла платья. Она могла надеть брючки без пуговиц, потому что пуговицы мешали, или какой-нибудь прошлогодний костюм, оставшийся после Хэллоуина, или докторский комбинезон, полученный в подарок на Рождество. Буквально за несколько дней до трагедии я застала ее за тем, что она «оперировала» перезревший цукини размером с новорожденного. Я сказала бы ему, что у Элизабет не было прически, поскольку ее невозможно было усадить, чтобы хотя бы причесать, а тем более заплести косички или завить. И что я не хочу, чтобы он гримировал ей лицо – в особенности теперь, когда у меня уже не будет тех связующих моментов между матерью и дочерью в спальне перед поездкой в город, когда я разрешала ей попробовать тени для век или розовую губную помаду.
Распорядитель похорон сказал мне, что неплохо было бы иметь столик с вещами, напоминающими об Элизабет: мягкие игрушки, семейные фотографии, шоколадное печенье. Включить ее любимую музыку. Пусть бы ее школьные подружки написали ей записки, которые можно положить в гроб.
Мне хотелось сказать ему: «Неужели вы не понимаете, что, рассказывая мне и другим, как сделать похороны наполненными смыслом, вы обессмысливаете обряд? Элизабет заслуживает фейерверка и ангельского хора. И пусть бы Земля завертелась вспять на оси».
В конце концов я надела на Элизабет балетную пачку – ту, в которой она почему-то всегда хотела идти в продуктовый магазин, а я всегда заставляла ее снимать перед выходом из дому. Я разрешила распорядителю похорон впервые нанести ей на лицо грим. Я дала ей с собой игрушечную собачку, ее отчима и бóльшую часть своего сердца.
Похороны проходили с закрытым гробом, но, перед тем как отправиться на кладбищенскую службу, распорядитель поднял крышку. В этот момент я отодвинула его в сторону. «Позвольте мне», – сказала я тогда.
Курт был в форме, как подобает полицейскому, убитому при исполнении обязанностей. Он выглядел совершенно так же, как при жизни, только на пальце, где было обручальное кольцо, осталась тонкая белая полоска. Это кольцо я теперь ношу на цепочке.
Облик Элизабет был нежным, ангельским. Волосы были завязаны ленточками. Она обнимала отчима за талию.
Я протянула руку к гробу и вздрогнула, коснувшись рукой щеки дочери. Почему-то я ожидала, что щека будет теплой, а она была холодной, неживой. Я вынула ленточки из ее волос и, осторожно приподняв голову, расправила волосы. Потом опустила левый рукав трикотажной кофточки на четверть дюйма, чтобы был как правый.
«Надеюсь, вы довольны», – сказал распорядитель.
Эта аккуратная Элизабет была совсем не похожа на себя. Моя дочь обычно бегала растрепанная, с грязными от ловли лягушек руками, в непарных носках, с самодельными браслетами на запястьях.
Но в мире, где происходят совершенно немыслимые вещи, ловишь себя на том, что говоришь и делаешь прямо противоположное тому, что хочется. Я кивнула, глядя, как он запечатывает людей, которых я любила больше всего на свете.
И вот теперь я оказалась в том же положении, что и одиннадцать лет назад, стоя в спальне дочери и перебирая ее одежду. Рубашки, юбки и колготки, джинсы, мягкие, словно фланелевые, и фуфайку, по-прежнему хранящую запах яблоневого сада, где Клэр была в ней последний раз. Я выбрала пару блестящих черных легинсов и футболку с длинным рукавом, с принтом феи Динь-Динь. Эту одежду я как-то видела на Клэр в праздничное зимнее воскресенье, когда шел снег и нечего было делать – разве только читать в полудреме газету, устроившись поближе к горящему камину. Я выбрала пару трусиков с надписью «суббота» спереди, но других дней недели в ящике не нашлось. Тогда-то я и обнаружила завернутую в красную бандану фотографию в крошечной серебряной овальной рамке. Сначала я подумала, что это один из младенческих снимков Клэр, но потом поняла, что на фотографии Элизабет.
Эта фотография обычно стояла на фортепьяно, на котором никто уже не играл, и собирала пыль. Тот факт, что я даже не заметила ее отсутствия, говорил о том, что я, вероятно, вновь научилась жить.
Я собрала одежду и сложила ее в сумку, чтобы отвезти в больницу. Я искренне надеялась, что не буду хоронить в ней дочь, а привезу ее из больницы домой.
Люций
Последнее время я спал хорошо. Не было ночной потливости, не было диареи, я не метался по койке в жару. Крэш Витале по-прежнему находился в карцере, и меня не будили его напыщенные тирады. Время от времени по галерее яруса бесшумно проходил надзиратель, приставленный охранять Шэя.
Я спал так крепко, что удивился, когда меня разбудил тихий разговор в соседней камере.
– Дайте мне просто объяснить, – сказал Шэй. – А если существует другой путь?
Я подождал, надеясь услышать того, с кем он говорил, но ответа не было.
– Шэй? – окликнул я его. – У тебя все хорошо?
– Я пытался отдать свое сердце, – услышал я его слова. – И посмотрите, что из этого вышло… – Шэй стукнул кулаком по стене, и что-то тяжелое упало на пол. – Я знаю, чего вы хотите. Но знаете ли вы, чего хочу я?
– Шэй?
Его голос был еле слышен.
– Abba?
– Это я, Люций.
Повисла тишина.
– Ты подслушивал мой разговор.
Разве это разговор, если человек говорит сам с собой в камере?
– Я и не думал… Ты меня разбудил.
– Почему ты спал? – спросил Шэй.
– Потому что сейчас три часа ночи, – ответил я. – Потому что ты должен был делать то же самое.
– Я должен был делать то же самое, – повторил Шэй. – Правильно.
Послышался глухой стук, и я понял, что Шэй упал. Последний раз, когда это случилось, у него был припадок. Я пошарил под койкой и вытащил зеркальце-лезвие.
– Шэй! – позвал я. – Шэй?
Я разглядел его отражение. Он стоял на коленях в передней части камеры, широко раскинув руки. Он наклонил голову и весь был покрыт капельками пота, которые в тусклом красноватом свете галереи казались каплями крови.
