– Или с помощью пересадки сердца? – возразил я. – Вы придумали целую правовую теорию, основанную на индивидуальных религиозных убеждениях. Так как же вы можете категорически настаивать на моей неправоте?
– Потому что речь не идет о правоте или неправоте. Речь идет о жизни и смерти, а именно – Шэя. Я скажу то, что должна, чтобы выиграть для него этот процесс. Такова моя работа. И ваша тоже. И дело тут не в каком-то откровении, не в том, кем Шэй мог бы стать в будущем. Дело в том, кем он является сейчас: приговоренный к смерти убийца, которого казнят, если я ничего не сделаю, чтобы этому помешать. Мне не важно, кто он – бродяга, королева Елизавета или Иисус Христос. Важно лишь, чтобы мы выиграли этот суд и чтобы он мог умереть на своих условиях. Это означает, что вы подниметесь на эту чертову трибуну и поклянетесь на Библии, которая, насколько я понимаю, может теперь стать для вас неактуальной, поскольку вы нашли Иисуса на первом ярусе. И если вы будете пороть чепуху в ответ на мои вопросы и испортите все для Шэя, я сделаю вашу жизнь невыносимой. – Мэгги окончила свою речь с красным лицом, едва дыша. – Это старое Евангелие… – добавила она. – Слово в слово? – (Я кивнул.) – Откуда вы об этом узнали?
– От вашего отца, – ответил я.
Мэгги удивленно подняла брови:
– Не собираюсь вызывать в качестве свидетелей священника и раввина. Судья будет ожидать ключевой реплики.
– У меня есть идея.
Мэгги
В переговорной комнате за пределами первого яруса Шэй взобрался на стул и начал беседовать с мухами.
– Налево, – командовал он, повернув голову к вентиляционной решетке. – Давай. Ты сможешь.
Я на миг оторвала глаза от своих записей:
– Это ваши питомцы?
– Нет, – ответил Шэй, спускаясь со стула.
Волосы у него были спутаны, но только с одной стороны, и из-за этого он в лучшем случае выглядел рассеянным, а в худшем – психически больным. Я не знала, как мне убедить его причесать волосы перед завтрашним выходом в зал суда.
Мухи кружили по комнате.
– У меня дома живет кролик, – сказала я.
– На прошлой неделе, перед тем как меня перевели на первый ярус, у меня были питомцы, – отозвался Шэй и покачал головой. – Это было не на прошлой неделе. Это было вчера. Не помню.
– Не имеет значения…
– Как его зовут?
– Что-что?
– Кролика.
– Оливер, – ответила я, вынимая из кармана то, что приготовила для Шэя. – Я принесла вам подарок.
Он улыбнулся мне, и его взгляд вдруг стал острым и ясным.
– Надеюсь, это ключ.
– Не совсем.
Я протянула ему пакетик, в котором лежал карамельный пудинг:
– Наверное, в тюрьме вас не кормят сладким.
Он развернул фольгу, лизнул пудинг, потом снова завернул и положил в нагрудный карман со словами:
– Там есть масло?
– Должно быть.
– А как насчет виски?
– Сомневаюсь, – улыбнулась я.
– Это плохо.
Я смотрела, как он откусывает первый кусочек.
– Завтра нам предстоит важный день, – сказала я.
Поскольку Майкл испытывал кризис веры, я связалась с рекомендованным им свидетелем – академиком Иэном Флетчером, которого смутно помнила по телешоу с его участием, где он разоблачал заверения людей, якобы различавших Деву Марию в рисунке подгоревшего тоста и тому подобное. Поначалу мне показалось, что, выставив его свидетелем, я безусловно проиграю дело. Но у него была степень доктора философии, полученная в Принстонской теологической семинарии, и, как свидетель, этот бывший атеист мог сыграть мне на руку. Если уж Флетчера удалось убедить в существовании Бога – Иисуса, Аллаха, Яхве, Шэя или другого, – то можно и любого из нас.
Шэй доел пудинг и вернул мне пустую упаковку.
– Фольга мне тоже нужна, – сказала я.
Меньше всего мне хотелось бы через несколько дней узнать, что Шэй смастерил из фольги ножик и поранил себя или кого-то другого. Он покорно достал фольгу из кармана и протянул мне.
– Вы действительно знаете, что произойдет завтра? – спросила я.
– А вы не знаете?
– Ладно. О суде… – начала я. – Все, что от вас требуется, – терпеливо сидеть и слушать. Многое из того, что вы услышите, может показаться вам лишенным смысла.
– Вы нервничаете? – спросил он, внимательно посмотрев на меня.
Да, я нервничала – и не только потому, что это было резонансное дело, для которого могла или не могла найтись конституционная лазейка. Я живу в стране, восемьдесят пять процентов населения которой называют себя христианами и примерно половина регулярно ходит в церковь. Религия для среднего американца – не частное дело, а причастность к общине верующих. Мое намерение в целом противоречило общим правилам.
– Шэй, – сказала я, – вы понимаете, что мы можем проиграть?
Он рассеянно кивнул:
– Где она?
– Кто?
– Девочка. Та, которой нужно сердце.
– В больнице.
– Тогда нужно поторопиться, – сказал он.
Я медленно перевела дух:
– Правильно. Я лучше пойду подготовлюсь.
Встав, я позвала надзирателя, чтобы тот проводил меня из переговорной, но меня окликнул Шэй.
– Не забудьте попросить прощения, – сказал он.
– У кого?
К этому моменту Шэй уже снова стоял на стуле, переключив внимание на что-то другое. И я увидела, как на ладонь его вытянутой руки одна за другой сели семь мух.
Когда мне было пять, я мечтала лишь о рождественской елке. У моих подруг они были, а менора, которую мы зажигали с вечера, бледнела в сравнении с ними. Мой отец подчеркивал, что мы получали по восемь подарков, но подруги получали даже больше, если добавить те, что лежали под елкой. Однажды холодным декабрьским днем мама сказала отцу, что мы с ней поедем в кино, но вместо этого привезла меня в торговый центр. Мы ждали в очереди вместе с другими маленькими девочками с лентами в волосах, одетых в красивые платья с кружевами, чтобы посидеть на коленях у Санты и попросить у него «моего милого пони». Потом мама купила мне карамельную трость, и мы пошли на выставку рождественских елей. Там их было пятнадцать – искусственные белые, со стеклянными шарами, и зеленые, увешанные красными бусинами и бантиками; у одной на верхушке была фея Динь-Динь, а в качестве украшений – все диснеевские персонажи.
– Вот так, – улыбнулась мама, и мы улеглись на пол среди этих елей и глазели на мигающие огоньки.
Мне казалось, что ничего более красивого я не видела.
– Я не скажу папе, – пообещала я, но мама заметила, что это не важно.
