– Что случилось? – спросила я.
Он покачал головой, как бы не желая отвечать, но я знала, что дело в смертной казни.
– Вы думаете, я не на той стороне, – предположила я.
– По-моему, здесь нет сторон, – сказал Кристиан, – но суть не в этом.
– Так что я сделала не так?
Бочком подошел официант со счетом, вложенным в кожаную папку, и Кристиан потянулся к ней.
– Моя последняя девушка была ведущей солисткой Бостонского балета.
– Ого, – пролепетала я, – должно быть, она была…
Красивой. Грациозной. Тонкой. Всем тем, чем не была я.
– Каждый раз, как мы приходили с ней в ресторан, я чувствовал себя каким-то… обжорой… потому что у меня был аппетит, а она почти ничего не ела. Я думал… ну, надеялся, что вы другая.
– Но я люблю шоколад! – выпалила я. – И яблочный фриттер, и тыквенный пирог, и мусс, и тирамису. Наверное, я съела бы все, что есть в меню, если бы не боялась, что стану похожа на хрюшку. Я старалась быть… – Мой голос замер.
– Что, по-вашему, я искал?
Я сфокусировала внимание на салфетке, лежащей у меня на коленях. Предоставьте мне испортить свидание, которое, по сути, не было таковым.
– А если все, что я искал, – спросил Кристиан, – это вы?
Я медленно подняла голову, а Кристиан в это время подозвал нашего официанта.
– Расскажите нам о десерте, – попросил он.
– У нас есть крем-брюле, домашний пирог с черникой, теплые булочки из слоеного теста с персиковой начинкой, мороженое нашего приготовления с карамельным сиропом и мой любимый десерт, – сказал официант. – Шоколадный французский тост с корочкой из пекана, к которому подается мятное мороженое и наш малиновый сироп.
– Что закажем? – спросил Кристиан.
Я с улыбкой повернулась к официанту:
– Может быть, для начала вернемся к основному блюду?
Такова моя простая религия.
Нет нужды в храмах;
Нет нужды в сложной философии.
Наш мозг, наше сердце – это наш храм;
Философия – это доброта.
Его святейшество далай-лама XIV
Джун
Так получилось, что, когда Клэр пришла в себя в больнице после приступа, я не сказала ей о потенциально новом сердце, несмотря на неутешительный прогноз ее состояния. Я придумала для себя сотню отговорок: когда у нее понизится температура, когда появится чуть больше энергии, когда мы будем знать наверняка, что судья разрешит донорство. Чем больше я тянула с разговором, тем легче мне было убедить себя, что у Клэр остается еще час, день, неделя со мной, когда я успею это сделать.
А между тем Клэр сдавала. Не только ее тело, но и дух. Доктор Ву каждый день говорил мне, что она стабильна, но я видела изменения. Она не хотела, чтобы я читала ей журнал «Тинейджеры». Не хотела смотреть телевизор. Просто лежала на боку, уставившись в стену.
– Клэр, хочешь сыграть в карты? – спросила я однажды.
– Нет.
– Как насчет «Эрудита»?
– Нет, спасибо. – Она отвернулась. – Я устала.
Я пригладила ее волосы, падавшие на лицо:
– Знаю, детка.
– Нет, – ответила она. – Я действительно устала. Не хочу больше этим заниматься.
– Мы могли бы прогуляться, я повезу тебя в коляске. Не обязательно все время лежать в постели…
– Я здесь умру. Мы обе это знаем. Почему нельзя просто поехать домой и остаться там, а не лежать здесь, прицепленной ко всем этим штукам?
Я уставилась на нее. В этой фразе не чувствовался ребенок, веривший в фей, привидения и всякие немыслимые вещи.
«Но скоро все устроится», – собралась я успокоить ее, но потом поняла, что, сказав это, вынуждена буду сказать и о сердце, которое то ли будет, то ли нет. И сказать ей, чье оно.
– Я хочу спать в своей постели, – пояснила Клэр, – вместо этих жестких простыней и хрустящих подушек. Я хочу есть мясной рулет, а не куриный суп из пластмассовой миски, и «Джелло»…
– Ты терпеть не можешь мясной рулет.
– Знаю, и я буду злиться на тебя за то, что ты опять его приготовишь. Я хочу пить апельсиновый сок прямо из пакета. Хочу бросать своей собаке теннисный мячик.
Я замялась:
– Поговорю с доктором Ву. Мы можем привезти тебе наши простыни и подушки…
Глаза Клэр померкли.
– Забудь, – сказала она, и я осознала, что она уже начала умирать, не дав мне шанса спасти ее.
Как только Клэр уснула днем, я оставила ее на попечение опытных медсестер и вышла из больницы впервые за неделю. Я была поражена тем, как изменился мир. Резкий холодный ветер напоминал о скорой зиме, листья на деревьях начали менять цвет – первыми сахарные клены, с яркими верхушками-факелами, от которых скоро воспламенятся другие деревья. Мой автомобиль казался незнакомым, словно я ехала на арендованном. И самое удивительное: полицейские изменили схему движения по шоссе, проходящему мимо тюрьмы штата. Я втискивалась в пространство между сигнальными конусами, в изумлении глядя на толпы, оцепленные полицейской лентой. На одном плакате было написано: «ШЭЙ БОРН БУДЕТ ГОРЕТЬ В АДУ». На другом значилось: «САТАНА ЖИВ И БРЫКАЕТСЯ НА ЯРУСЕ I».
Однажды, когда Клэр была еще крошкой, она, проснувшись, подняла жалюзи в спальне. При виде встающего солнца, протягивающего к ней малиновые лучи-пальцы, она затаила дыхание. Неужели это сделала я?
Теперь, глядя на эти плакаты, я недоумевала: можно ли так сильно верить во что-то, чтобы оно случилось на самом деле? Могут ли наши мысли изменить сознание других людей?
Следя за дорогой, я проехала мимо ворот тюрьмы и продолжила путь к дому. Но у моей машины были свои планы: она повернула направо, потом налево, и я подъехала к кладбищу, где были похоронены Элизабет и Курт.
Поставив машину, я пошла к их общей могиле. Она находилась под ясенем, листья мерцали под легким ветром, как золотые монеты. Я опустилась на колени на траву и провела пальцем по буквам на могильной плите:
ЛЮБИМАЯ ДОЧЬ.
БЕСЦЕННЫЙ МУЖ.
Курт купил себе это место на кладбище, когда мы были женаты уже год.
«Это что-то жуткое», – сказала я тогда, но он просто отмахнулся от меня: он каждый день сталкивался со смертью.
«Вот в чем дело, – сказал он, – для тебя тоже места хватит, если захочешь».
Он не собирался навязываться, потому что думал, что я выберу быть похороненной рядом с первым мужем. Даже эта его предупредительность – то, что он оставлял за мной право выбора, ни на чем не настаивая, – дала мне понять, почему я люблю его.
