Но, подъехав ближе, я увидела знаки объезда, установленные в конце моего квартала, и стоящие поперек улицы полицейские автомобили. У меня упало сердце. Так бывает, когда видишь мчащуюся в сторону твоего дома пожарную машину.
Движение регулировал офицер Роджер, немного мне знакомый.
Я опустила стекло:
– Я здесь живу, мой муж Курт Ни…
Не успела я договорить, как у него окаменело лицо, и я поняла: что-то случилось. Я видела то же выражение на лице Курта, когда он сказал мне, что мой первый муж погиб в автокатастрофе.
Я отстегнула ремень безопасности и неуклюже выбралась из машины.
– Где она? – прокричала я, не заглушив двигателя. – Где Элизабет?
– Джун, – сказал Роджер, крепко обняв меня одной рукой, – пойдем со мной.
Он повел меня к дому, и я наконец увидела то, что невозможно было разглядеть от перекрестка: праздничное мелькание огней патрульных машин, открытые кареты «скорой помощи». Дверь в мой дом была распахнута. Какой-то офицер держал на руках нашу собаку. Увидев меня, Дадли бешено залаял.
– Элизабет! – истошно закричала я и, оттолкнув Роджера, насколько позволяли силы, побежала вперед. – Элизабет!
Передо мной кто-то вырос словно из-под земли, и у меня перехватило дух. Это был шеф полиции Ирвин.
– Джун, – тихо произнес он, – сюда.
Я набросилась на него – царапалась, лягалась, умоляла. Наверное, думала, что тогда не услышу то, что он собирался мне сказать.
– Элизабет? – прошептала я.
– В нее стреляли, Джун.
Я ждала, когда он скажет: «С ней все будет хорошо», но он не сказал. Позже я вспомню, что он плакал.
– Пустите меня! – рыдала я.
– Есть кое-что еще, – добавил Ирвин, и я увидела, как двое парамедиков везут Курта на носилках. У него было белое обескровленное лицо, а самодельная повязка на животе вся пропитана кровью.
Я взяла Курта за руку, и он повернул ко мне голову, глядя на меня остекленевшими глазами.
– Я сожалею, – выдавил он из себя. – Очень сожалею.
– Что случилось? – в исступлении вскрикнула я. – О чем сожалеешь? Что с ней?
– Мэм, – сказал парамедик, – нам надо отвезти его в больницу.
Другой парамедик отстранил меня, и я смотрела, как они увозят Курта.
Ирвин направился со мной ко второй «скорой», произнося по пути слова, казавшиеся мне твердыми и прямоугольными, как кирпичи. Эти слова складывались в предложения, из которых воздвигалась стена между привычной для меня жизнью и той, что мне придется теперь вести. «Курт сделал заявление… он застал плотника, который пытался изнасиловать Элизабет… началась борьба… прозвучали выстрелы… Элизабет попалась на пути».
«Элизабет, – говорила я, когда она ходила за мной по пятам на нашей тесной кухне, а я готовила ужин, – не путайся под ногами».
«Элизабет, мы с папой пытаемся поговорить».
«Элизабет, не сейчас».
Никогда.
Мое тело стало ватным, в голове шумело, когда Ирвин подводил меня к «скорой».
– Это мать, – сказал он парамедику, вышедшему вперед.
На носилках внутри салона лежало маленькое тело, укрытое толстым серым одеялом. Дрожа, я отодвинула его край – и у меня подкосились колени; если бы не Ирвин, я бы упала.
У Элизабет был вид спящего ребенка. Руки вытянуты вдоль тела, щеки румяные.
Они ошиблись, вот и все.
Я склонилась над носилками, притронулась к ее лицу. Кожа была еще теплой.
– Элизабет, – прошептала я, как обычно делала, чтобы разбудить ее в школу. – Элизабет, пора вставать.
Но она не пошевелилась, она меня не слышала. Я припала к ней, сгребла в охапку. Кровь у нее на груди была такой яркой. Я пыталась прижать дочь еще крепче, но не могла – мешал ребенок внутри меня.
– Не умирай, – шептала я. – Пожалуйста, не умирай.
– Джун, – сказал Ирвин, дотрагиваясь до моего плеча, – если хочешь, можешь поехать с ними, но надо отправляться.
Я не понимала этой спешки: зачем было сразу везти ее в больницу, но позже я узнала, что только врач может констатировать смерть, какой бы очевидной она ни была.
Парамедики осторожно привязали Элизабет ремнями к носилкам и предложили мне сесть рядом.
– Постойте… она не любит, когда челка лезет в глаза, – пробормотала я и, вынув из своей прически невидимку, заколола ею волосы Элизабет; потом на миг задержала руку на лбу дочери, благословляя.
Во время бесконечного пути в больницу я опустила взгляд на свой живот под испачканной кровью блузкой… тест Роршаха, пятно потери. Но я не единственная, кто был отмечен и навсегда изменился в тот день. Месяц спустя родив Клэр, я ничуть не удивилась, увидев, что она нисколько не похожа на отца, как это было на снимках УЗИ. Она оказалась точной копией сестры, с которой никогда не встретится.
Мэгги
Мы с Оливером наслаждались вином «Йеллоу Тэйл» и сериалом «Анатомия страсти», когда раздался звонок в дверь. Меня это встревожило по нескольким причинам.
1. Был вечер пятницы, и никто не мог заглянуть ко мне в это время.
2. Люди, звонящие в дверь в десять часов вечера, либо оказались в машине с разряженной батареей, либо это серийные убийцы, либо то и другое.
3. Я была в пижаме.
4. В пижаме с дыркой на штанах, через которую видны были трусы.
Я посмотрела на кролика.
– Давай не будем открывать? – предложила я, но Оливер спрыгнул с моих коленей и принялся обнюхивать пол у двери.
– Мэгги? – услышала я. – Я знаю, ты дома.
– Папа?
Я спустилась с дивана и открыла дверь:
– Разве ты не на службе?
Он снял пальто и повесил его на старинную вешалку, которую подарила мне как-то на день рождения мама и которую я терпеть не могла. Но всякий раз, приходя ко мне, мама искала ее глазами и говорила: «Ах, Мэгги, я так рада, что ты ее сохранила!»
– Я был на основной части. Мама общается с Кэрол. Вероятно, я вернусь домой раньше ее.
Кэрол была кантором, чей голос заставлял думать о летнем сне – крепком, спокойном и расслабляющем. В свободное от пения время Кэрол коллекционировала наперстки. Она ездила на конференции по обмену наперстков в отдаленные места, вплоть до Сиэтла. В ее доме одна стена была полностью занята выставочными полками с крошечными ячейками. Мама говорила, что у Кэрол более пяти тысяч наперстков. У меня нет ничего в количестве пяти тысяч, ну, может быть, только дневные калории.
Папа вошел в гостиную и бросил взгляд на телевизор:
– Хотелось бы, чтобы эта худышка рассталась с Макдрими.
