– И вообще, пошёл ты…
Я договорил. Знал адрес и не побоялся произнести.
– Ты… То, что ты сейчас сделал, – это ужасно, – ответил отец. Медленно, слово за словом, словно между словами спичку перекатывал из одного угла рта в другой, так тяжело ему далась сдержанность. – Но гораздо хуже, что тебе с этим придётся жить. Долго. Дольше, чем мне.
Черт, ну почему он тогда справился с эмоциями, не врезал мне, как я того заслуживал…
95
Отец любил держать меня за руку и, скорее всего сам того не подозревая, в задумчивости елозил большим пальцем по моей детской ладони. Словно подтирал что-то в линии жизни. Ненужное. И об этой ненужности было известно только ему. Подправлял линию.
Позже я думал, что, возможно, он промахнулся, свёз неловкостью, или чересчур углубившись в себя, что-то нужное. Но могло статься, что правильно тёр, там где надо, иначе вышло бы еще хуже. А так… Так я очутился среди себе подобных, тех, кем жизнь не заинтересовалась, но пропустила попользоваться собой. Правда, без особых удобств. Я называю нас людьми паузы.
Не так давно в моем характере завелась переменчивость. Возможно, от дочери подхватил, она обожает переиначивать планы, метаться подранком между симпатий и антипатий, меняя одни силки на другие, и сбрасывать вчерашних кумиров, как провонявшие потом носки.
«Колготки».
«Тебе виднее».
«Уел».
Я уже почти перестал узнавать в себе прежнего не слишком расторопного, не слишком уверенного в своих способностях и силах… Словом, мистера Неслишком. В часы бодрствования мозг почти ежечасно выдавал внятную команду: «Надо что-то делать, хорош уже сидеть на жопе ровно». Но что именно делать – не то что не говорил, но и не подсказывал. Я вспомнил ельцинскую компанию в девяностых, ее девиз и понял, что мозг мозгом, а выбирать нужно сердцем. «Тогда беды точно не миновать», – откликнулось сердце. «Займись лучше чем-нибудь нужным, чем кликушествовать», – закрыл я дельным советом дискуссию.
Хомячура первым уловил приближение того, с чем сближаться не хочется, потому что придётся заново подстраиваться, а все так привычно хорошо и кажется очень надёжным. Хомяк хомяком, а каков человечище!
Вот в таком умопомрачении, из которого удавалось изредка выпасть расхристанным, возбуждённым в объятия Кимыча или приятелей по «Трамвайной остановке», я задумал преодолеть неустроенность и собственную ненужность. Вступить в какой-нибудь важный союз. Податься, например, к «бунтарям». Почему кавычки? Потому что они до обидного сильно склонны к предварительной утряске с субъектами обвинений «правил» и «приемлемых последствий бунтов». Чтобы бессмысленность не выманила вдруг беспощадность. При такой цене впору вознаграждение запросить, но это как чужое считать, и я не стал додумывать. «Бунтари» мне не подошли. Еще подумал о чем-нибудь запрещённом и подвергающемся жестокому гонению со стороны властей. Лучше негласному. Потому что гласно охотятся за теми людьми, к которым точно не следует примыкать. Все эти мысли острым перцем прошлись по моим фантазиям и… все окончилось не начавшись. Бабочка не взлетела. «Побякала» крылышками вхолостую и шур… – назад в кокон. Или в гусеницу?
Получасового выжигания адреналином по крови слова «опасность» оказалось достаточно, чтобы умерить, усовестить, окоротить и подмешать тайные мысли к привычной своей заурядности как отработанный материал. То есть растворить их в ней. Технически же план рассыпался, столкнувшись лоб в лоб с потребностью розыска нужных людей. А как их обнаружить тому, кто сам никому не нужен? Так и получился замкнутый круг. Остальное время по нему и топтался. Желоб протоптал. В таком, снег сойдёт, – до июня грязь.
– Не дрейфь, старина. Потерпи недельку, пока окончательно отойду, – успокоил Хомячуру всё ещё бодрее, чем раньше.
– Дерьмо вопрос, – ответил хомяк по-военному кратко и с пониманием.
Всё прошло раньше, но какой-то осадок, пораженчеству не удалось вывести из моего существования. Наверное, он сильно во что-то мутировал, потому что с недавних пор я иногда чувствую себя вирусом в токе крови всеобщего малодушия. Ни маршрут изменить не могу, ни скорость распространения. Врываюсь в окружающее относительное благополучие – подгадить чем-нибудь своим фирменным, вирусным… И люди, в свою очередь, с напрочь испорченным настроением превращаются в такие же вирусы. А вместе мы уже болезнь. Это вам не какая-нибудь приснопамятная ложка дёгтя. Так я представляю себе революцию.
А ведь как искренне, до зуда хотелось влиться в какой-нибудь бунт! И опять все продумал. В этом случае как просрал, таков смысл. Мне всегда не хватало и по-прежнему не хватает целеустремлённости. Наверное потому, что свои цели никак не вырисовывались, углубляться в поиски быстро надоедало, общественные же цели не привлекали вообще. Там толчея. Особенно от «десятки» до «восьмёрки», если довериться образу мишени. А вниз от «восьмёрки» – неинтересно. Не то чтобы я был тщеславен. Люди, кто знает меня по жизни, вряд ли когда-либо даже вскользь могли предположить такое. Абсурд. Толпа мне претит, в этом все дело. Да, я живу в ней, сильно сдавленный, но все же слегка по своим правилам. Удаётся рассовать их по образующимся время от времени пустотам. Впрочем, все это может быть построением неухоженного ума для услады воображения. Ведь одно их основополагающих правил у тех, кто пожелал презреть общественные – плевать на правила, по которым живут другие. Я же не эгоист. Ну хорошо, не настолько… Да и не плюются в толпе, вмиг в ответ заплюют. Или затопчут. Сперва надо на оперативный простор вырваться. И вот он… – очередной заколдованный круг.
«Обувку выбери покрепче. И пошёл!»
«Сам пошёл. К маме…»
«Ну, вот и определились с маршрутом. Ура!»
Я подумал о предстоящей встрече с мамой и ещё о том, что если умру сегодня вечером, то в день, когда мама доживёт до сотни, меня не будет на свете уйму лет. Но ей никогда такое не придёт в голову. Ни сегодня, ни в день столетия.
«Вечером? Почему вечером?»
«Наверное, потому, что умирать затемно проще. Одиночество и чувство отрешённости от мира помогают. Вроде бы день окончился и я вместе с ним».
96
В стародавние времена один из моих педагогов сказал, что мой склад ума диковинным образом пародирует философский.
– В вас так легко обмануться, молодой человек, – заметил он мне, счастливому, кому по случаю и столь неожиданно не отказали в наличии ума.
Конечно же, мама во всем и всегда права на мой счёт, вот только Иришка, сестра, в жизни с этим не согласится. Я думаю, что она скрытно от мамы верит, что близнецы во всем близнецы. Она также втайне от материнских ушей уверена, что именно мама и сделала меня таким…
– Каким? – забрасываю я по обыкновению игриво брови на лоб, не сомневаясь в том, что будет дальше.
Странно сомневаться в том, что повторяется из раза в раз, но не спектакль. Скажем, «деньрождённые» пожелания. Даже отпетые негодяи – а на них печати, на работе их все знают как негодяев, – ни разу не пожелали мне «Сдохни уже, наконец, зараза!» Потому что негодяй – он в принципе не способен на честный, приличный… Да нет, совсем неприличный выйдет поступок. Врать не стану, не скажу, что бы обрадовался такой откровенности. Пусть уж остаются кем есть.
