При этом мама нисколечко не отказывала мне в собственном понимании материнской любви и… несколько охлаждённой, однако же теплоте. Я часто кожей ощущал осеннюю теплоту ее нежных объятий. Мама не помогала мне, не мешала. Она просто ждала. Как дуб, родивший жёлудя, ждёт его падения. Ожидание закономерного. И терпение моей матери однажды было вознаграждено. Возможно, за «выслугу лет». Сейчас я не без издёвки говорю себе, что сам, подсознательно постарался не обмануть мамины представления о сыне. Чтобы не расстроить ее. Родной ведь человек.
94
Моя мама должна быть во всем и всегда права. Иное в ее характере не предусмотрено. Природой? Воспитанием? Какая разница. Если это и есть утешение после всех маминых собственных жизненных неудач или того, что было ею отнесено к неудачам, то она это утешение заслужила.
Вот это я дал жару… Молодец! Потрясающее, надо признать, создал себе алиби. Каково, а?! Верный сын принёс себя в жертву. Чему? Материнской бескомпромиссности и святой вере в то, что два близнеца не могут быть одинаково одарёнными? Кстати, готов принять на веру, что эта природная несправедливость была как-то, кем-то, зачем-то обоснована. Моя мама изучала удивительное количество журналов, в том числе и научных. По сдаче макулатуры – мама фигурно вырезала интересовавшие ее заметки – я все школьные годы ходил в передовиках. И вовсе не потому, что маму интересовало немногое. Журналы были неприлично толстыми. Еще помню, что не очень дорогими, можно было позволить себе кучу подписок. Даже семье с нашим невеликим достатком. Отец буйно и безрезультатно метался по редакторским кабинетам издательств и литературных вкладышей с аляповатыми, надо признать, повестушками почвеннического толка. А мама работала в детской поликлинике и еще… где только могла. Помню время, когда по пятницам – в каждую, без пропуска, нельзя было пропускать, – она подрабатывала гардеробщицей в театре. Какая-то старушка, знакомая чьей-то знакомой, уступала ей один раз в неделю смену за строго отмерянное вспомоществование из собственного жалованья. Домой мама возвращалась за полночь и первую половину субботы требовала от папы оплатить часть неоплатного долга за женскую долю.
– С худой овцы… – сказала однажды и тут же поправилась: – С барана, прости господи.
– Господь простит, а я нет, – не по-христиански отозвался отец.
Субботним утром я был разбужен внятными, непривычными для раннего часа хождениями по квартире и не знал, что так звучат сборы. И сестра тоже не знала. Мы вместе прислушивались к возне за стенами и, наверное, напряжение сказалось – оба опять заснули и все на свете проспали. За завтраком отца уже не было. Вплоть до первой его встречи с нами уже в качестве приходящего папы я не знал, что перед уходом он нас целовал и подправлял одеяла. Меня это волновало до такой степени, что поцелуй казался лакмусовой бумажкой, по которой определялось: было предательство или нет. А до этого у нас состоялось немало суббот, которые до сих пор мне очень дороги. Я, конечно, за долгие годы сильно приукрасил фантазиями эти первые из двух выходные дни, хотя, если разобраться, ничего-то особенного в них не было. Просто обычная человеческая теплота, циркулировавшая от отца к сыну и обратно.
94
С отцом, невостребованным, однако же не озлобившимся, а лишь подрастерявшим энтузиазм, но вполне себе миролюбивым писателем-домоседом, мы почти всякое субботнее утро были предоставлены самим себе. Это означало прогулку по свежему, что в те забранные дымкой годы еще не было для города чудом, воздуху. Видимо, это было пограничное время, когда урбанизация еще балансировала на тонкой грани, отделявшей ее от открытой войны с экологией. Мы знаем, кто победил. Из живущих точно никто.
Сестрёнку с собой не брали, она не напрашивалась и не обижалась. Бабуля подучила: «Мужчинам время от времени надо побыть наедине». А отец… Отец со всем соглашался, при том, что Иришку любил никак не меньше меня. Удивительно покладистый был человек. Через это и умер рано. Сказали ему, наверное, что пожил достаточно, он и не стал хорохориться. Сделал что повелели.
Отец мало говорил и в тоже время ни на минуту не умолкал, но только внутри себя. Я это видел, чувствовал, старался не помешать, наслаждался нашей бескорыстной близостью, гордился своим чувством такта, хотя не уверен, что тогда мог подумать именно так. Иногда я все же спрашивал. Не приставал с вопросом, не лез, а именно спрашивал, интуитивно попадая в пересадки отца с одной на другую темы, и поэтому не раздражал, а возможно влиял на дальнейшие размышления. Так поинтересовался однажды:
– Па, а что такое позорная жизнь?
Случайно услышал от мамы совсем не мне адресованное, с кем-то говорила по телефону.
– Глупость, сын, – просто ответил отец. И, скорее всего, ему не следовало продолжать, учитывая мой возраст, но он продолжил: – Жизнь как таковая не может быть позорной. Правда, так ее можно прожить. Возможно, это единственное, что по-настоящему угрожает любому из нас.
– И мне?
– Тебе даже больше. Я про свою уже почти все знаю.
Он не спросил обычное для родителей: «Откуда у тебя это?» Любимый мамин вопрос. Будто речь о вещи, хотя всегда было о словах и манерах. Возможно, знал или только догадывался, но не желал подтверждений. Я запомнил его ответы, как перерисовал бы по буквам слова из иностранного языка, и они относительно хранились в моей памяти, завалившись куда-то за ее подкладку. И высыпались наружу уже классе в девятом или даже в десятом. Я прогулял два урока истории, обошёл стороной «домашку» – не до этого было, влюблённость по занятости соперничает с рыбной ловлей в путину, и меня – кто бы мог сомневаться в час появления – тут же позвали к доске. Учитель, историк. Я что-то мычал, пытаясь угадать неугадываемое, требовавшее точных знаний. Победитель школьной олимпиады… В недавнем прошлом. И учитель не снёс разочарования.
– Позорно не знать… – начал он, но я не дал ему договорить. До сих пор не знаю, откуда что взялось. Я не про слова, они из-за подкладки в памяти, я о смелости.
– Это глупость, – сказал я, заставив окаменеть класс, учителя, птицу за окном, и она рухнула со своего эшелона. – Незнание как таковое не может быть позорным.
Бог свидетель, с продолжением я не нашёлся, но историк сам пришёл мне на помощь:
– Позорно козырять незнанием. Если бы ты соизволил проявить… вежливость и поубавить бравады, то услышал бы от меня эту мудрость в несколько иной интерпретации, не меняющей, впрочем, смысл. Садись. Два.
Я не был расстроен и после урока поблагодарил учителя. Вспомнил пословицу и то, что не позор в ней фигурирует, а стыд.
– Вообще-то, та, что знаю я, звучит так: не стыдно не знать – стыдно не спросить, – по-учительски принял он моё раскаяние. – И никогда, мой тебе совет, не обвиняй собеседника в глупости. Нарвёшься на глупца, и жизнь твоя может полететь под откос.
Но к чему нам все эти наставления?
За год до смерти отца я выговорил ему за то, что он нас с сестрой бросил. Дерзко, непоколебимо уверенный в своей правоте. Настолько раззадорился, что сказал:
