«Весельчак», – подумал я. И про упыря тоже, потому что похож. С другой стороны, заботу о яйцах принял и оценил.
Первым делом Краевед почему-то спросил про Путина:
– Как он там? Ты же из центра.
Но тогда – да, и такие случались времена! – о Путине никто ничего не знал. Не было на слуху такой фамилии, хотя где-то она конечно же была и даже не особо таилась. Оставалось пожать плечами, не в дремучести же расписываться:
– Нормально. Куда он денется.
– Да уж, – о чем-то своём взгрустнул Краевед. – Тогда я пошёл. Мне еще собаку кормить.
Невдомёк ему было, что говорил я, в общем-то, о центре.
В «Путевые заметки», ради которых было предпринято путешествие «на Севера́», я там же, за столом, занес весомо странное, однако неоспоримое:
«Глиссада – это про авиацию, глиссандо – о музыке. В обоих случаях речь о скольжении, но насмерть облажаться можно только в одном».
И второе, почему-то никак не желавшее покориться родному русскому и настаивавшему на плохо подвластном мне, даже чуждом английском:
«Who is Mr. Putin?»
«Надо заканчивать с пижонством, с ручками этими импортными, – вынес я самое простое из не подвластного логике приключения. – Свой, отечественный карандаш никогда так не подведёт. Хотя о винах и коньяке такого не скажу».
Вот в таком не имеющем аналогов месте, в один из неподражаемых дней, закрутивших-заморозивших все, что неведомо как оставалось живым за стенами снаружи, я получил взамен компании Краеведа «мясное ассорти». Он же обед «по погоде». Он же – «гвоздь» меню холодных закусок. Горячих, как уже было замечено, не было никаких. Мне, как и прочим нахлынувшим постояльцам гостиницы, словно поджидавшим в засаде ухода Краеведа, подали четыре лепестка мяса совершенно одинаковых формой и цветом. Схожесть вкуса также не оставляла сомнений, мои рецепторы пребывали во всеоружии. В нахлынувшем возбуждении – погребальный прогноз на ближайшие дни подтолкнул к никчемной решительности, – я отвратительно вежливо, как только умеют столичные гости в провинции, справился у официантки о природе столь удивительного феномена. На что получил ответ, с одной стороны, литературно-уклончивый, с другой – весьма предметный. И что особенно важно для беззащитного командировочного в глухих краях – без встречных обид.
Мне было сказано:
– Во-первых, ассорти – это образ, а без образного мышления в нашей глуши никак не выжить. Только оно и выручает. Во-вторых, не сомневайся, что это части разных животных. С тушки одного один лепесток сострогали, с другого – два. Возможно, с одного и того же два, но никак не больше. На тарелке, заметь, их было шесть. Я сама раскладывала и сосчитала. Если в чем ошиблась, то так и скажи, я приму.
Со времен пионерского лагеря мне не доводилось наблюдать массовый и организованный исход столующихся. Правда, тогда я был в безопасности как часть толпы, мнившей себя строем.
– Ни в чем, никакой ошибки, – бодро, с готовностью отступил я с линии эмоционального соприкосновения. – За разъяснение благодарю. Оно исчерпывающе.
– Вот и я буфетчику так сказала, – смилостивились ко мне еще больше. – Этот, говорю, похож на совершенно нормального. Пока что не сбрендил. Хоть и якшается с нашим дуриком… Он собаке на кухне объедки берет. Ты не переживай, у нас буран и не таким заезжим крепышам мозги набекрень перекашивает. Мне можешь верить, я худо-бедно полтора курса на психологии отучилась, пока не залетела по глупости.
– Верю, – легко согласился я с тем, что «по уму» залететь трудно. Потому как «по уму» – это «по расчёту», а тогда все складывается иначе. Как минимум нет нужды притупевшим от непогоды заезжим мудакам растолковывать прописные истины общественного питания.
Впервые за несколько дней я подумал о честно отработанных женщиной чаевых, на которые до сих пор был скуп, чтобы не сказать – высчитывал их сугубо теоретически, с удовольствием множа на ноль. Пагубная привычка помешала изменить мне заведённому правилу и по окончании «просветительской» трапезы. Расчертив воздух неопределённым пируэтом указательного пальца, я прояснил жест просьбой занести не слишком удобоваримое, но все же проеденное на общий счёт комнаты. Добытое покладистостью и глубоким проникновением в тяготы навязанных природой обстоятельств благорасположение официантки отозвалось в умозрительном унитазе печальным «бульком». Я прочитал в не поддавшихся местному колориту и сохранивших округлость глазах официантки ясные мысли прописью и подумал: сколько ни в чем неповинной посуды перебито людьми в охоте за мающейся от скуки мухой! Образ мухи был мне маловат, «не сидел», вообще вызывал неприязнь, особенно мысль о «навозной» или «це-це». В то же время сентенция показалась удачно навеянной антуражем места и сопутствующими обстоятельствами: стопки замаранной посуды на столиках из нержавеющей стали, хищный взгляд охотницы за дребезжащим крыльями обреченным негодяем.
«Открытым остаётся вопрос: с каких щедрот именно мне столько чести? Народ поел и слинял. Кто допивать, кто снова на боковую. Хоть бы к кому кроме меня прицепились. Остаётся вопрос. Остаётся. Это ключевое слово. Остаеёся открытым. Их два».
– Я всё искуплю, дайте срок. Вот только закончится эта круговерть, – пообещал я прочувствованно. И, не будучи до конца уверенным в сдержанности пока что молчаливо оппонирующей стороны, добавил авторское воззвание к здравому смыслу: – Ну скажите на милость, как тут, черт побери, добраться до банкомата?!
– Кому очень надо – те добираются, – подучили меня целеустремлённости. – Ладно, мне вообще-то по фигу, но никто тебя, гоголя столичного, за язык не тянул.
Так я был милостиво отпущен восвояси с «полумиром», но выхвачен из эйфории у самых дверей:
– Кстати, ты в электричестве как? Ловишь?
– Исключительно в том, которое двести двадцать. Могу все разом поймать, – отшутился, чуть содрогнувшись, вспомнился последний «улов». – А в чем проблемы?
– Да электрик, две недели тому как, сеть на себя закоротил. Генератор гоняем. А так бы – ток из города, его завались, еда горячая…
Я представил себе Зевса, в ручищах которого «коротнули» две молнии. Грандиозно велик, непомерно растрёпан и безумен, подобно богу, чей час однажды будет конечен, и он уже об этом оповещён. Буквально только что сообщили. Я бы, признаться, тоже озверел от расстройства. «Веришь, блин, веришь… В тебя верят… А завтра – раз, и о-пань-ки!»
– И что с электриком?
– Оклемался, дурило. Зарёкся выпивать на работе, вот и не выходит вторую неделю.
– Сеть-то на двести двадцать?
– На триста восемьдесят.
– Не потяну. Много.
– Вот же малохольный… Ступай пока. Никого не найду – завтра рискнёшь, – начертали мне строгой рукой в распорядок грядущего дня.
По дороге в номер я не раз матюгнул свой язык. Не русский устный. Тот, что часть тела и служит проводником непродуманных слов в неправильный, куда меньший планетарных масштабов мир. Язык, научившийся переиначивать и подчинять любые, неважно чьи слова своим корыстным целям. И главному интересу – любой ценой сиюминутно выживать. Чем большими шансами на выживание прирастает он, тем меньше – вот же парадокс – их в перспективе остается у меня.
