Адрес мой трижды поменялся за последние годы, при этом я ни разу за это время не переехал. Такое вот дешевенькое состоялось путешествие. Моя сестра говорит, это как с чаем: разбилась чашка; чай, что был внутри, ни при чем, но кого это волнует? Чашку жалеют, на чай наплевать. Очень по-женски, образно. Я бы про чай в самую последнюю очередь подумал – столько матерных мыслей в очереди. До чая мог бы вообще не дойти. А ведь это чай… Это, чай, я и есть!
Надо сказать, что я никогда не испытывал охоты к перемене мест. Метнулся пару раз в смутную пору, когда с матерью и сестрой жилплощадь делили. Туда, сюда, одна съемная квартира, другая. Все в пределах района. Потом назад, в свой же дом, даже подъезд тот же выбрал. Наверное, в одной из жизней я был наседкой. Или меня только готовят? Может поэтому сальмонеллез не берет? А как же тогда черная кошка? Впрочем, не зря «туда-сюда» суетился, теперь вот дочь есть, внучка…
45
Если кому и надо было в семье становиться писателем, так это ей, моей кровинушке. В школе ее прозывали Байкером. Не за любовь к мотоциклам, их она и тогда избегала, и сейчас стороной обходит, я в дождь шмякнулся не по-детски, ей тогда четыре исполнилось, как раз через день после ее дня рождения и приземлился. Всё сошлось воедино: погода гнусная, дохлая резина, несвежая голова – ногам, колесам беспокойство. Помню, нёсся неведомо куда, будто небо держал в ладонях и нельзя было позволить ему остыть. А на небе резкая такая голубизна напрягшихся вен, туч серые пятна. Перепелиное яйцо а не небо. И вот оно нежданно-негаданно, но вполне предсказуемо – хрусть скорлупой! Итог плачевный: мотик в утиль, ездока в лубки. Добротно запомнился дочери папка-байкер гипсовой куклой. Нет, дочь наградили прозвищем не за мотоциклы, а за… байки. Она и впрямь была первостатейной выдумщицей, с детства кому угодно могла голову заморочить. С ее легкой руки меня в школе считали гением камуфляжа: цельный генерал, а под простачка косит, да так убедительно! А я-то, тетеря, все сообразить не мог, с какой радости меня на всех праздничных школьных мероприятиях в президиум, как цветок на солнце, высаживают. Думал, начитанных уважают, школа как-никак. Пришлось дочь в другую школу переводить. Со всеми предварительными напутствиями. Три года в «генералах» я бы не продержался, лопнула бы «легенда», сам бы ее и проколол, непритворно совестлив.
Теперь моя дочь галеристка и всё у нее идет-движется, по ее же словам, ни шатко ни валко. То есть как надо: не так скудно, чтобы завистники радовались, но и не настолько жирно, чтобы они же затосковали и принялись строить планы, как поживиться чужим нажитым. Так, объяснили мне, нынче принято: не высовываться, иначе враз бизнес отнимут. Выдумывать перестала, тетради с рассказами на полати забросила. Я предлагал заняться, подготовить сборник – отмахнулась:
– Кому нужны эти детские бредни?
– А по-моему, довольно талантливо…
– Ключевое слово «довольно». В смысле, побаловалась, и хватит.
– Зря ты так. – Мне осталось только пожать плечами. Я и пожал.
– Без обид, па?
– Без них, родная.
Я понимаю, что у нее хлопот невпроворот. Художники, которых она «раскручивает по-быстрому», журналисты, что без прикормки вмиг разлетятся по другим стремнинам, охочая до личного времени светская жизнь, дарующая отблески дочкиной галерее, без этого никуда. Вечно голодный конвейер. Кадавр, неудовлетворенный желудочно, если вспомнить Стругацких.
Художники, я так это вижу, проходят через галерею понурой очередью. Где-то в середине пути они распадаются неравноценно на самих себя и публичные образы, придуманные публике на забаву, а спонсорам на бахвальство. Всякому будь выдан свой личный «прибабах». Потом где-то в галерейных тылах, за дверью аварийного выхода, куда живая очередь на «раскрутку» пусть неспешно, однако же выталкивает уже «раскрученных», последние «скручиваются». Еще быстрее, чем были «раскручены». Одна беда: полноценно собраться в былую личность уже власти нет. Часто и желания. Растратились. А без цельной натуры – какое творчество?! Хорошо, если что-то еще в жизни делать умеют – машину водить обучены, считать без ошибок, белить-красить, гайку крутить… Зять мой из таких ненадолго раскрученных. Непризнанный гений, проще говоря. И признания он, зараза, не ищет, потому как гений, а каждому гению неминуем свой час.
– Стоит ли, дорогой мой тесть, изголяться перед нынешним поколением, если предназначен для будущего?
– Окажи любезность, выбери: либо изгаляться, либо заголяться.
– Экий вы, папенька, скупец и зануда: оба беру.
– Ну, хоть тон способен улавливать.
– Тон-н-н-н!
Когда случается видеть его, всякий раз думаю одно и то же: время тоскливое, герои сродни времени, придумывают сами себя, как звезды. Путано? Ну и пусть.
По части бытовых навыков и житейских умений зятя также обошли, не одарили. На «также» разметите акцент, пожалуйста. Не в смысле «тахше», не иностранный. Выпивку он от жены, кровинушки моей, в ванной прячет. Ну скажите на милость, что можно от женщины спрятать в ванной?! Потом удивляется… В остальном же вполне фартовый парень. Женился, по крайней мере, очень удачно. Бездарь напыщенная.
46
Наверное, я все упрощаю. Злюсь на дочь за то, что не тем занимается, а недовольство вымещаю на зяте, потому как неравнодушный отец. И мне совсем не нравится ни искусство, которым она торгует, ни его авторы – живописцы, которые эту, с позволения сказать, живопись живо пишут. Правда, самому мне козырнуть нечем, на руках тузы на мизере, я не очень удачлив в прозе. Но ведь это не лишает меня права на вкус. Ну да, кропаю себе карамель с невнятной начинкой, от которой кариес, пить хочется, руки клейкие. И само собой, карман надорванный. Закиньте в него уже хоть что-нибудь! Что поможет понять эту жизнь.
«Карман… он от ожидания надорвался».
«Круто… Дождется – без промедления закалывай карман булавкой, чтобы не выдуло ненароком обретенное».
«Обещаю».
С кем я говорю? О чем? Стоп… Сегодня воскресенье. Может в церковь? Не тянет.
«Молодец. Там последнее вытянут».
«Думаешь, что-то еще осталось?»
«Бог знает».
«Так спроси».
«Сам спрашивай».
«Есть разница?»
«Ты прав. Нет».
47
Вместо дочери писателем стал я. И не стал тоже. Такое в этом ремесле сплошь и рядом встречается. Вот и я не разминулся с безвестностью. Как писатель за пределами изданного я молчалив. Нет у меня потаенного плана, чтобы кто-то написал мою книгу. Выстраданную, так глубоко запертую внутри, что, возможно, она никогда не увидит свет. Надо признать, что такие же «книги» я вижу, улавливаю их след, чувствую их непроявленную горечь в самых разных людях. Часто они случайно прибиваются к моей жизни и так же безвольно из нее исчезают, течение отгоняет. Вряд ли все они тяготеют к творчеству. Я определяю нашу неоформленную и несосчитанную компанию как людей за завесой молчания. Мы ощутимы за ней, как впотьмах обостренные чувства ощущают близость препятствия, но в то же время невидимы. Мы не прячемся, нас просто не замечают. Самое весомое и неоспоримое достижение двух последних десятилетий: страна вновь в привычной, хорошо охраняемой снаружи и изнутри, правда не защищенной от ветров, несущих простуду и ломоту в суставах, колыбели.
