— Костёр Инквизиции, — Глеб согласно вскинул руки и зажмурил глаза. — В огне должен был сгореть «Майн Кампф», но с «Шапкой» вышло символичнее.
— А вот при чём здесь дикий призыв убить себя? На Ленку что, накатила очередная гнетущая печалька?
— Не-а. Общение с животным миром промоушена придали ей черты суровости. Она научилась бороться с депрессухой двенадцатичасовым рабочим днём. Человеку, который работает по двенадцать часов в день, не до депрессии. Но она вернулась из командировки, по её же словам, обдолбанной Шопенгауэром. Движимая мыслями о судьбе человечества, Ленка стала заядлым антинаталистом.
— Кем?
— Вот и я не знал, а это, оказывается, мощный движ. Милашевич подозревает, что в интересах природы перестать любить и размножаться.
— Сомневаюсь, что инстинкт размножения сможет соперничать с инстинктом самосохранения.
— По мне так, — криво усмехнулся Глеб, — планету спасёт контрацепция и однополая любовь. А если серьёзно, думаю, она просто разочаровалась в людях. Она как-то сказала: животные лучше людей. И добавила: я людофоб. Как бы с вопросительной интонацией. А я сказал ей, что она обычный шовинист, потому что человек — тоже животное, а она своим заявлением о превосходстве человека над животным миром якобы узаконивает право человечества быть исключительным, даже если эта исключительность со знаком «минус».
— М-мм… Я как-то не думала об этом…
— А ты подумай. Идеология, суть которой в том, что есть некое, назовём это, отличие одного вида над другим, есть не предубеждение, а нравственные принципы, регулирующие наше поведение. Большинство же животных существуют вне людской морали, а потому человеческие нормы права к ним неприменимы. Не надо сочувствовать быку на бойне просто потому, что он — не человек. В этом смысле, я никогда не буду горой за Ленкину систему взглядов на мир и место человека в нём. Я расскажу тебе одну историю, хотя до этого я не делился ей ни с кем, — сказал Глеб и сделал унылую гримасу, словно он и сейчас делал это не от доброй воли, а по крайней отчаянной необходимости, ибо не видел других мер убедить Нэнси в своём, отличном от её и Милашевич миропонимании. — Когда в нашей семье закончились «чеки», отец двинул на поиски работы. Он готов был заниматься чем угодно. Ты знаешь, любая работа. В Токсово ему помогли устроиться в колхоз на скотобойню. Работал на нутровке — удалял из освежёванных туш внутренние органы. Но не только. Я тогда худо-бедно перешёл в седьмой. Учиться был настроен, понимал необходимость, но не хотел. Первых два летних месяца болтался по детским лагерям, а последний маялся бездельем, оставленный на произвол судьбы, подспудно ожидая неизбежного — очередной учебный год. Отец, видя это, взял меня с собой. Матери сказал, что я буду помогать укладывать сено в скирды. В августе всегда недостача свободных рук на скирдование. Обещали платить трёшку в день, из которых рубль разрешалось забирать себе на карманные расходы. Остальное в семью, вроде материальной помощи. Ну и поехал, значит, с отцом. Колхоз назывался «Планы Ильича». Не, на самом деле он назывался «Пламя Ильича», но мне слышалось именно так — планы, я ведь тоже строил свои: копил на мопед, и думал, что, в общем, «Планы Ильича» — так правильнее для колхоза. Там, в этом колхозе я увидел впервые в жизни, как холостили хряка. Оскоплённый, он переставал быть хряком, а становился боровом. Племенной молодняк не подвергали этой процедуре, стерилизовали тех, что шли на убой. Но я этого тогда не знал. То зрелище было жутковатым, и, скажем откровенно, неприятным, но я не отвёл глаза, за всё время не отвернулся ни разу. Полученные ощущения казались мне неловкими, сквернейшими, но я почему-то желал их получить. А на следующий день, это было воскресенье, в стране случился государственный переворот. Скотобойня и путч для меня слились в единую метафорическую связь. Для меня распад страны начался вот с этих вот кастрированных хряков. Но это я к чему? Я видел отчётливо, что отец такими сценами разряжался и как бы успокаивался. Наверно ему не хватало чужой агонии, болезненной, безумной. Меня же он подобными картинками пытался закалять. Сам объяснял: такую прививку нужно получать в отрочестве, тогда я вырасту не бздливым мясом для пушек, а храбрым воином, который не боится вида крови или звука выстрела. Но знаешь, только недавно я, кажется, понял, зачем он хотел, чтобы я это увидел. Наверно, он и сам не осознавал этого, но я думаю, он хотел показать на моём примере, что люди всё чувствуют, переживают и задумываются. Именно поэтому они и люди. Потеря человечности какой-нибудь свинье недоступны по определению: она свинья, она животное. Только человек способен потерять человеческий облик. Сам отец давно потерял его, но у него был шанс спасти меня. Он это делал как умел, а умел не очень: поэтому я смотрел, как нутруют только что убитую разрядом электричества корову или, зажав порося в тиски, как какую-то деталь, щипцами вытягивают семенник из его мошонки.
— Не надо, — словно в подушку произнесла Нэнси. — Прекрати. Хватит!
— Извини…
Глеб осёкся и внезапно погрузился в какие-то свои далёкие мысли.
С шеренгой высоких запотевших фужеров на подносе к ним подплыла на узких лодочках-туфлях в стильном фраке с фалдой до голени официантка. Её молочный, блестящий лоб, и щёки, и даже губы скукоживало физическое истощение, какая-то многодневная блаженная усталость. Было ощущение, что девушка пробует низкокалорийную диету и что вот эти пробы преодолеваются со срывами и рецидивами. Склонность к полноте говорили о справедливости такого подозрения, подкреплённые озвученной рекомендацией по употреблению дармовой выпивки без ограничений.
— Шампанское, в сравнении с другими видами алкоголя, является самым низкокалорийным, — сладчайше пропела она, притомлённая самобичеванием профилактической диетологии, — поэтому к восторгу большинства прекрасных дам, его можно употреблять часто, не опасаясь за фигуру.
Она быстро завершила свой короткий лукаво-рекламный спич (не забыв дважды невзначай ввинтить имя спонсора фуршета), посмотрела на Глеба, которому природой было завещано плевать и на калории, и на лишний вес, и добавила, не придумав ничего умнее:
— Шампанское — один из любимых напитков не только прекрасных дам, но и их кавалеров.
— Я бы виски выпил, — оживился Глеб.
— В ассортименте только игристые вина. Красное и белое, — напомнила официантка.
Глеб вопросительно посмотрел на Нэнси.
— Я не буду, — она покачала головой.
— Тебе расслабиться надо. Немного вина не помешает. Я составлю компанию.
Глеб снял с подноса два бокала и протянул один из них Нэнси.
Бокалы были похожи на пузыри, вроде тех, что выдувают из шампуня или мыла. Сферы с переливчатой поверхностью на треть были наполнены игравшим вином невинно-лимонадного цвета. Они пригубили. Помолчали. Шампанское оказалось с царапающей горло терпковатостью и смолистым вкусом, к тому же сильно газированным. Выпитый на пустой желудок, алкоголь быстро разнёсся по крови, и Нэнси почувствовала, как легонько захмелела. Глеб был прав: именно этого ей сейчас не доставало. Вместо того, чтобы копить раздражение дальше, она подвела черту под вышесказанным, осознав, что и сама, конечно же, не без греха. Она успокаивалась, вникая в состояние, в которое была опрокинута ещё совсем недавно подробностями отроческих переживаний Глеба. Запивая их шампанским, она вспоминала об этом уже без содрогания, чувствуя лишь нарастающий жар и тяжесть во всём теле. Прокручивать это в голове всё же было неприятно и бессмысленно, и она постаралась заполнить паузу вопросом.
