Она пошла к отелю. У себя в номере она смочила холодной водой полотенце для лица, чтобы положить на глаза. В комнате было зябко, поэтому она сняла платье, разулась и легла в постель.
Снаружи пронзительный, но приглушённый пустым пространством голос выкрикнул:
– Эй, «Чикаго Сан-Таймс»!
Потом была тишина, и пока она размышляла, стоит ли попытаться уснуть, усталость уже начала неприятно её укачивать, как хмель. Теперь раздались голоса из коридора – они обсуждали пропавший чемодан, – и Терез, лежащую с мокрым, пахнущим лекарствами полотенцем на опухших глазах, захлестнуло чувство тщетности. Голоса ожесточённо пререкались, и она почувствовала, как истощается её мужество, а затем и воля, и в панике она попыталась думать о внешнем мире – о Дэнни и миссис Робичек, о Франсес Коттер из «Пеликан-Пресс», о миссис Осборн и своей квартире, которые, как и прежде, были в Нью-Йорке, но её ум отказывался критически оценивать или отрекаться, и её ум сейчас был одним целым с сердцем и отказывался отрекаться от Кэрол. Лица плыли вперемешку, как и голоса снаружи. Среди них в том числе были лица сестры Алисии и матери. И последняя комната, в которой она спала школьницей. И утро, когда она украдкой в очень ранний час пробралась из общежития и побежала через поляну, как молодое, обезумевшее от весны животное, и увидела сестру Алисию, которая сама, как безумная, бежала по полю, лишь белые туфли мелькали, словно утки, в высокой траве, и прошло добрых несколько минут, пока она сообразила, что сестра Алисия гонится за сбежавшей курицей. И эпизод в доме у какой-то из подруг матери, когда она потянулась за куском торта и опрокинула тарелку на пол, и мать дала ей пощёчину. Она увидела картину в школьном коридоре – картина сейчас дышала и двигалась, как Кэрол, насмешливая, и жестокая, и покончившая с ней, словно в осуществление злого и давно предначертанного замысла. Тело Терез сжалось в ужасе, а разговор в коридоре всё продолжался и продолжался как ни в чём не бывало, отдаваясь в ушах резким, тревожным звуком трескающегося где-то на пруду льда.
– Что значит вы это сделали?
– Нет…
– Если бы вы это сделали, чемодан был бы внизу, в камере хранения…
– Ох, я же вам сказал…
– Но вы хотите убедить меня, что это я потерял чемодан, чтобы вы не потеряли работу!
Её ум привязывал смысл к фразам, одной за другой, по отдельности, как какой-нибудь медлительный переводчик, который всё отставал и отставал и в конце концов совсем потерялся.
Она села на кровати с обрывком дурного сна в голове. В комнате почти стемнело, по углам лежали глубокие, сплошные тени. Она потянулась к выключателю и сощурилась от света. Она бросила двадцатипятицентовую монету в радиоприёмник на стене и при первом же донесшемся оттуда звуке изрядно прибавила громкость. Сначала это был мужской голос, а потом заиграла музыка – живая, в восточном стиле, пьеса, которая была в одной из подборок курса музыкального воспитания в школе. «На персидском рынке», машинально вспомнила она, и волнообразный ритм, всегда вызывавший у неё в воображении идущего верблюда, вернул её в Дом, в небольшую комнату, где по стенам, над высокими панелями, были развешены иллюстрации к операм Верди. Ей иногда доводилось слышать эту пьесу в Нью-Йорке, но вместе с Кэрол она её не слышала никогда, не слышала и не вспоминала о ней за всё время знакомства с Кэрол, и теперь эта музыка была как мост, парящий во времени, не соприкасающийся ни с чем. Она взяла с прикроватной тумбочки принадлежавшее Кэрол приспособление для вскрытия конвертов – деревянный нож, который каким-то образом попал к ней в чемодан, когда они паковали вещи. Она сжала рукоятку и стала водить большим пальцем по острию, но вещественность ножа, казалось, отрицала Кэрол вместо того, чтобы утверждать её, не вызывала Кэрол в сознании настолько явственно, насколько это сделала музыка, которой они никогда не слышали вместе. Терез подумала о Кэрол с тенью возмущения, как о далёкой точке безмолвия и недвижности.
Она пошла к раковине умыть лицо холодной водой. Надо бы устроиться на работу, завтра же, если получится. Ведь ради этого она здесь и осталась – поработать недели две, а не лить слёзы в гостиничных номерах. Следует послать миссис Купер название гостиницы в качестве адреса, просто из любезности. Это тоже нужно сделать, хоть и не хочется. И стоит ли ещё раз написать Гаркеви, подумала она, после его вежливой, но невнятной записки, которая пришла ей в Су-Фолс. «…Буду рад снова с Вами встретиться, когда Вы окажетесь в Нью-Йорке, но никак не могу что-либо обещать на эту весну. Хорошо бы Вам повидаться с мистером Недом Бернштейном, сопродюсером, когда вернётесь. Он больше меня сможет Вам рассказать о том, что происходит в сценографических студиях…» Нет, она не станет снова насчёт этого писать.
Внизу она купила открытку с видом на озеро Мичиган и старательно вывела на ней бодрое послание для миссис Робичек. Оно казалось фальшивым, пока она писала, но идя от почтового ящика, в который она бросила открытку, Терез вдруг ощутила энергию в теле, упругость в шаге, молодость в крови, которая согрела её щёки, когда она пошла быстрее, и она осознала, что свободна и сказочно одарена по сравнению с миссис Робичек, и что написанное ею не фальшиво уже хотя бы потому, что она так вот запросто может себе это позволить. Она не была скрючена недугом или полуслепа, у неё ничего не болело. Она встала перед витриной магазина, чтобы быстро подкрасить губы. Порыв ветра помешал ей – пришлось прерваться, чтобы поймать равновесие. Но в холоде ветра чувствовалась его весенняя сущность – словно сердце внутри, тёплое и юное. Завтра утром она начнёт искать работу. На жизнь ей должно хватить тех денег, что ещё оставались, а то, что заработает, она прибережёт на обратный путь в Нью-Йорк. Разумеется, она могла бы дать телеграмму в банк и запросить остаток денег со своего счёта, но она не хотела этого делать. Она хотела поработать две недели среди тех, кого не знает, делая то, что делают миллионы других людей. Примерить на себя чужую судьбу.
Она откликнулась на объявление о должности секретаря-делопроизводителя. В объявлении говорилось, что печатать требуется совсем немного и просят прийти лично. Вроде бы они решили, что она их устраивает, и она провела всё утро за изучением документов. А после обеда пришёл один из начальников и сказал, что ему нужна девушка, в той или иной мере владеющая стенографией. Терез ею не владела. В школе её научили печатать на машинке, но не стенографировать, так что она осталась не у дел.
Во второй половине дня она снова просматривала колонки «на работу требуются». И тут ей вспомнилось объявление на заборе склада пиломатериалов недалеко от отеля. «Требуется девушка для повседневной работы в конторе и с товаром. 40 долларов в неделю». Если там не нужно стенографировать, она может им подойти. Было около трёх, когда она свернула на ветреную улицу, где располагался склад. Она подняла голову и дала ветру сдуть волосы с лица. И вспомнила слова Кэрол: «Мне нравится смотреть, как ты идёшь. Когда я вижу тебя издалека, у меня чувство, что ты идёшь по моей ладони, и росту в тебе – дюймов пять». Она услышала тихий голос Кэрол в бормотании ветра и сжалась от горечи и страха. Она пошла быстрее, пробежала несколько шагов, как будто можно было убежать из этой трясины любви, и ненависти, и негодования, в которой вдруг увяз её разум, из которой пытался выбраться.
