Поздней ночью она написала Кэрол.
«Новости – чудесные. Я отпраздновала бокалом «Дайкири» в «Воителе». Не то чтобы я была консервативна, но знаешь ли ты, что один бокал валит с ног, как три, когда пьёшь в одиночестве?.. Я люблю этот городок, потому что всё в нём напоминает мне о тебе. Я знаю, что он тебе нравится не больше, чем любой другой, но не в этом дело. Я имею в виду, что ты здесь присутствуешь настолько, насколько я могу это вынести при том, что тебя здесь нет…»
Кэрол написала:
«Мне никогда не нравилась Флоренс. Я говорю это в качестве прелюдии. Похоже, Флоренс нашла записку, которую ты адресовала мне, и продала её Харджу – за определённую сумму. На её же совести и то, что Хардж знал, куда мы (или, по крайней мере, я) направляемся – я в этом не сомневаюсь. Не знаю, что я оставила на виду в доме или что она могла подслушать – мне казалось, я довольно хорошо храню молчание, – но если Хардж взял на себя труд её подкупить, а я уверена, что он это сделал, ничего нельзя сказать наверняка. Так или иначе, они перехватили нас в Чикаго. Дорогая, я понятия не имела о том, насколько далеко всё это зашло. Чтобы ты представила атмосферу – никто мне ни о чём не говорит, всё просто вдруг обнаруживается. Если кто и владеет фактами, так это Хардж. Я разговаривала с ним по телефону – он отказывается что-либо мне говорить, и это, разумеется, рассчитано на то, чтобы затерроризировать меня и заставить сдать все позиции ещё до начала драки. Они меня не знают, никто из них, если думают, что я это сделаю. Драка, разумеется, за Ринди, и да, дорогая, я боюсь, что она мне предстоит, и я не смогу уехать двадцать четвёртого. По крайней мере, об этом Хардж сказал, когда сегодня утром по телефону выпалил в меня письмом. Я думаю, что письмо – возможно, его самое мощное оружие (история с диктофоном случилась только в Колорадо-С., насколько я вообще могу судить), потому он мне о нём и сообщил. Но я могу себе представить, что это за письмо – написанное ещё до нашего отъезда, – и есть предел тому, что даже Хардж может в нём домыслить. Он просто-напросто пытается добиться своего угрозами – в свойственной ему форме молчания, – надеясь, что я полностью пойду на попятный в том, что касается Ринди. Я этого не сделаю, так что будет некое противоборство, надеюсь, не в суде. Однако Фред готов ко всему. Он чудесный, единственный человек, кто говорит со мной прямо, но, к сожалению, он и знает меньше всех.
Ты спрашиваешь, скучаю ли я по тебе. Я думаю о твоём голосе, твоих руках, твоих глазах, когда они смотрят прямо в мои. Я вспоминаю твоё мужество, которого я в тебе не подозревала, и это придаёт мужества мне. Ты позвонишь, дорогая? Я не хочу тебе звонить, если у тебя телефон в общем коридоре. Позвони за мой счёт, лучше часов в семь вечера, то есть в шесть по твоему времени».
И в тот день Терез уже собиралась было ей позвонить, когда пришла телеграмма:
ПОКА НЕ ЗВОНИ. ОБЪЯСНЮ ПОТОМ. СО ВСЕЙ ЛЮБОВЬЮ, ДОРОГАЯ. КЭРОЛ.
Миссис Купер наблюдала за ней, пока она читала телеграмму в коридоре.
– От вашей подруги? – спросила она.
– Да.
– Надеюсь, ничего не случилось. – У миссис Купер была манера сверлить человека взглядом, и Терез небыстро, просчитанным движением, подняла голову.
– Нет, она приезжает, – сказала Терез. – Просто задерживается.
21
Альберт Кеннеди, или Берт для тех, кто ему был симпатичен, снимал комнату в глубине дома и был одним из тех первых квартирантов миссис Купер. Ему было сорок пять лет, он был уроженцем Сан-Франциско и больше похож на нью-йоркца, чем кто-либо, кого Терез повстречала в этом городе, и уже одно это побуждало её к тому, чтобы его избегать. Часто он звал Терез с собой в кино, но она пошла лишь однажды. Она не находила себе места и предпочитала бродить по городу в одиночестве, в основном, просто глядя по сторонам и размышляя, поскольку дни стояли слишком холодные и ветреные, чтобы делать зарисовки на улице. И сцены, поначалу ей нравившиеся, утрачивали свежесть от слишком долгого вглядывания, слишком долгого выжидания, и их уже не хотелось рисовать. Почти каждый вечер Терез шла в библиотеку, садилась за один из длинных столов, пролистывала с полдюжины книг и затем извилистым курсом отправлялась домой.
Она возвращалась туда лишь затем, чтобы через некоторое время снова уйти бродить – напряжённо застывая в противостоянии шальному ветру или поддаваясь ему, позволяя увести себя на улицы, на какие иначе не свернула бы. В освещённых окнах она видела то девочку за роялем, то смеющегося мужчину, то женщину с шитьём. Потом она вспоминала, что не может даже позвонить Кэрол, признавала, что и не знает, чем Кэрол занимается в этот самый момент, и чувствовала себя пустее ветра. Она чувствовала, что Кэрол чего-то недоговаривает в письмах, не пишет о самом плохом.
В библиотеке она разглядывала книги с фотографиями Европы – мраморные фонтаны в Сицилии, освещённые солнцем греческие руины – и задавалась вопросом, на самом ли деле они с Кэрол когда-нибудь туда поедут. Они столько всего ещё не успели. Скажем, первый вояж через Атлантику. Или просто утра, утра где угодно, когда можно приподнять голову от подушки и увидеть лицо Кэрол, и знать, что этот день – их и ничто их не разлучит.
И тут явилось нечто прекрасное, мгновенно приковавшее к себе и сердце, и взгляд, в тёмной витрине антикварной лавки, на улице, где она прежде не бывала. Терез смотрела на это нечто во все глаза, чувствуя, как внутри утоляется некая забытая и безымянная жажда. Почти по всей своей фарфоровой поверхности оно было расписано маленькими яркими ромбами цветной глазури – васильковыми, густо-красными с зелёным – окаймлёнными монетным золотом, блестящим, словно шёлковая вышивка, даже под слоем пыли. На ободке красовалось золотое кольцо для пальца. Это был крошечный подсвечник. Интересно, кто его сделал, подумала она, и для кого?
Она вернулась на следующее утро и купила его в подарок Кэрол.
В то же утро пришло письмо от Ричарда, пересланное из Колорадо-Спрингс. Терез села на каменную скамью на улице, где находилась библиотека, и вскрыла письмо. Оно было написано на фирменном почтовом бланке: «Газобаллонная компания Семко. Готовка – обогрев – производство льда». Вверху стояло имя Ричарда как главного управляющего отделением в Порт-Джефферсоне.
«Дорогая Терез!
Спасибо Дэнни – это он сказал мне, где ты находишься. Ты можешь счесть это письмо ненужным, и, возможно, тебе оно и в самом деле не нужно. Возможно, ты до сих пор пребываешь в этом тумане, как в тот вечер, когда мы разговаривали в кафетерии. Но я считаю необходимым кое-что пояснить – я больше не чувствую того, что чувствовал ещё две недели назад, и письмо, которое я написал тебе в прошлый раз, было не чем иным, как последним спазматическим усилием, и я знал, что это безнадёжно, когда писал его, и знал, что ты не ответишь, да и не нужен мне был твой ответ. Я знаю, что тогда тебя разлюбил, и сейчас моё главное чувство к тебе – то же, что присутствовало с самого начала, – отвращение. То, что ты держишься за эту женщину до такой степени, что исключила всех остальных, эти отношения, которые, я уверен, теперь уже стали непристойными и патологичными, – вот что вызывает у меня отвращение. Я знаю, что это долго не продлится, – как с самого начала и говорил. Прискорбно лишь то, что тебе самой потом будет гадко – соразмерно тому, сколько своей жизни ты впустую тратишь на это сейчас. Это всё ни на чём не основано и инфантильно, так же как питаться цветками лотоса и какими-нибудь тошнотворными карамельками вместо хлеба и мяса жизни. Я часто думаю о вопросах, которые ты задавала мне в день, когда мы запускали змея. Мне надо было действовать прямо тогда, пока ещё не было поздно, потому что тогда я любил тебя достаточно для того, чтобы попытаться спасти. Теперь – нет.
