Оказавшись во владениях Хуго, невольно ловишь себя на мысли, что угодил в пиратское логово. Одни диковинки, расставленные вкруг гаража, вполне может статься, были добыты во время набегов на побережье, другие обрамляют вход в галерею, словно музейные экспонаты или трофеи. Большинство этих чудес, такие как замшелый нос корабля и кондовые старинные якоря, Хуго выловил в море. В саду красуется винт английского траулера, затонувшего под Скровой. К стене лодочного ангара прибита табличка с надписью на русском. Ее Хуго тоже подобрал в море. Долгое время он думал, что табличка упала с русского корабля, но позже выяснил, что это – обычная предвыборная агитация откуда-то из-под Архангельска. Сбоку самого большого ангара Хуго построил несколько сараев, а еще конюшню – для пары шетландских пони – Луны и Веслеглоппы. Снаружи ангара или внутри него хранятся лодки. Одну из них, красного дерева, с транцевой кормой, буквально истомившуюся по прогулкам на Ривьере, он кому-то продал.
Хуго ни разу в жизни не ел крабовых палочек. Более того, и не собирался их пробовать. Поев щей из свежей крапивы и любистока, чечевичной каши, домашней колбасы из лосятины и увенчав нашу трапезу бокалом вина, мы удаляемся в галерею. Вообще-то Хуго пишет маслом всякую абстракцию, но тут на севере местным жителям угоднее принимать его полотна за реальные изображения моря и утесов, то есть за мотивы родной им стихии. Их легко понять, ведь картины источают тот особый свет, которым запоминается морская вода здесь, за полярным кругом, даже в зимнюю пору. Манера у Хуго узнаваемая: арктическая синева студеной, ясной полярной ночи, которая, к слову, темна да не совсем. Свет, хотя бы отблесками или вкраплениями, проглядывает во всем спектре. За небосводом угадывается приглушенный, подспудный румянец, а северное сияние того и гляди заиграет психоделическую импровизацию. Несколько картин Хуго написал, когда работал на батарее Дитля на той стороне Энгелёйя, выходящей в открытое море. В войну немцы возвели здесь самый крепкий и дорогой редут в Северной Европе. Сюда свезли десять тысяч германских солдат и советских военнопленных. И те построили один из крупнейших городов в Северной Норвегии: синематограф, госпиталь, казармы, столовые и даже бордели, в которых работали женщины из Германии и Польши. По всему периметру понаставили радаров, метеостанций, командных пунктов, оборудованных по последнему слову техники. Артбатарея била на несколько десятков километров, наглухо закрывая Вест-фьорд. Подземные бункеры в несколько этажей целы по сей день. От непосильного труда советские заключенные гибли тут сотнями. Впрочем, сам Хуго называет это местечко уединенным и тихим. Батарея на его полотнах, если и появляется, то маячит на заднем плане в виде кубистической конструкции.
Несколько лет назад Хуго выставил на вернисаже мумию кошки. Кошка мумифицировалась естественным путем: забралась помирать в старый сарай на отшибе, забилась в щель между досками да там и околела. Местная газета “Ависа Нурланн” еще спросила тогда: “Дохлая кошка – это искусство?” (это когда выяснилось, что Хуго собрался отправить мумию во Флоренцию на биеннале).
В детстве Хуго успел пожить по обе стороны Вест-фьорда, но всегда либо у самого моря, либо неподалеку. Лишь однажды ему пришлось надолго покинуть побережье – когда поступил в престижную Мюнстерскую академию искусств, став самым юным студентом за всю ее историю. В те дни на улице еще частенько можно было встретить искалеченных фронтовиков – на костылях, с ампутированной рукой, в инвалидном кресле или еще с каким-нибудь увечьем. Однокашники Хуго, молодые немецкие максималисты, охотно обсуждали войну во Вьетнаме, но упорно отказывались говорить про Вторую мировую. Хуго любил сесть в поезд и податься на север Германии, в Гамбург, по дороге воздух становился другим, в нем появлялась влажная, морская нотка.
В Норвегию он вернулся с дипломом, свидетельствовавшим о том, что Хуго овладел техниками живописи, графики и скульптуры. И еще с кое-каким багажом: вращение в радикальной студенческой среде семидесятых не прошло для него бесследно. Дело тут не в политике: в этом смысле Хуго никогда не разделял радикальных идей. Стиль тоже ни при чем, невзирая на круглые очочки, усы и длинную черную шевелюру. Дело тут скорее в нетрадиционном подходе к тому, как надо поступать и как жить. Вдобавок есть у Хуго еще одна слабость: каждый день в пять часов он смотрит по телевизору “Инспектора Деррика”. И горе тому, кто посмеет оторвать Хуго от этого немецкого сериала.
Налюбовавшись на новые творения Хуго, иду с ним на чердак. Оттуда открывается вид на зеленеющие просторы Энгелёя. Мягкий летний вечер, на траву уже легла роса, сонный край весь окутан покоем. Эхом разносится даже шепот. Нас окружают лиственные леса: березы, рябины, ивы, осины. Я выхожу на террасу, напоминающую корабельный мостик, и лес вдруг наполняется гомоном. Он весь покрылся пыльцой и сочится хлорофиллом. Я слышу птичьи голоса: вальдшнепа, бекаса, кроншнепа. Тут целая фонотека, ухо не сразу начинает различать певцов. Вот булькает тетерев, вот трещит дрозд, вот кукует кукушка. Зинькают синицы, тенькают зяблики, чирикают воробьи. Кроншнеп то и дело встревает грустным и одиноким свистком, но тут же меняет темп и трах-тах-тах – срывается на пулеметную очередь. Скупо звякает незнакомая птица, словно медяк стукнулся о стол и прокатился по нему.
Низко над головой пролетает болотная сова. Неравномерно машет длинными крыльями. Фьорд искрится белизной. Снег не успел сойти и обнажить черные макушки гор. Вышина порядочная, за годы тут уже разбилось три самолета. В семидесятых два “старфайтера”, а в 1999 году немецкий “торнадо” – он свалился на пляж Бёсанна после того, как катапультировались пилоты. Обоих подобрали рыбацкие лодки, вышедшие на лов сига в Скагстадсуннский пролив между островами Энгелёй и Луннёй.
По жизни пернатых можно увидеть разницу между Энгелёйем и Скровой, которая находится на другой стороне Вест-фьорда. На той стороне живут только морские птицы. На Скрове Хуго с Метте восстанавливают старый рыбный заводик с жиротопным котлом: Осъюрдгорден. Как следует из названия, завод принадлежал роду Хуго, правда, коротко – всего несколько десятков лет; в начале восьмидесятых его пришлось продать. Когда же Хуго с Метте выкупили его обратно, завод успел изрядно обветшать. К настоящему дню Осъюрдгорден восстановлен лишь частично. Впрочем, у Хуго и Метте на него большие планы.
Жители Энгелёйя заняты сельским хозяйством, на их острове буквально всё, включая менталитет, не такое, как на Скрове, где живут рыбаки и соледобытчики. Чуть отплывешь от этого островка, а там глубина сразу несколько сотен метров. Подворье Осъюрдгорден на Скрове и станет нашей базой, откуда мы пойдем на акулу.
В доме Хуго рассказывает удивительную историю, что, впрочем, вполне в его репертуаре. Откуда в его голове возникают такие ассоциации, я не знаю, но есть у Хуго особенная черта – вспоминать в связи с одним случаем другой, не имеющий с первым ничего общего. Итак, Хуго поведал мне, как взял себе новорожденного барашка. Хозяин решил, что с барашком что-то не так, и хотел уже прирезать его. Хуго пожалел беднягу и отнес к себе домой. Барашка определили жить на кухне и к осени планировали заколоть. Несколько недель погодя, повстречавшись с Хуго в лавке, прежний хозяин деланно посетовал, что барашку, верно, одиноко живется одному. И принес Хуго второго барашка.
