— ах, ну вас, это же Рейн!
— река в Германии! — автоматически произносит Елизавета Арнольдовна, спящая под дырявым гамаком, натянутым над раскладушкой, — четыре буквы, по горизонтали.
И тут вхожу я. В белой юбочке и в кофточке, которую муж назвал «рыболовной сеткой» и посоветовал выбросить.
— ДАРЬЯ ОЛЕГОВНА! КНЯГИНЯ! — кричит Анна Карловна и мы целуемся
— да какая я княгиня, Господь с вами, — я киваю Петру Серафимовичу, на что тот прикладывает руку к виску, комически отдавая честь, — у нас военные все были
— а я говорю — КНЯГИНЯ! И какой на вас шазюбль?!
— действительно, какой? — спрашивает Петр Серафимович, и косится на соседский участок. — Шазюбль? Слово не наше. Епанча или порты — это по-нашему, супонь еще — вот
— супонь, — Елизавета Арнольдовна проснулась бесповоротно, — рассупонить, — ремень, лошадь, упряжь…
— я потом зайду, — я поворачиваю к калитке, — шумно тут у вас!
— Дарья Олеговна написала книгу! — кричит Анна Карловна на ухо Петру Серафимовичу, — книгу! Я читала книгу в электрическом виде! Мне дочь перенесла буквы в телефон!
— лучше бы ваша Олеговна делом бы занялась, книги все дураки теперь пишут. Я вот, написал про нервюру, надо издать, а то самолеты теперь делать не умеет никто
— нервюра! — торжествует Елизавета Арнольдовна, — элемент крыла самолета…
Подгорающее варенье наполняет сад запахом жженого сахара. Кружатся осы, и лепестки яблони падают на дырявый гамак, заметая его белым снегом.
СЕМЕЙНАЯ ИДИЛЛИЯ
В «дальнюю» лавку собираются только дачники. Анна Карловна, эскортируемая Петром Серафимовичем, весело машет плетеной корзинкою. Она весела и радуется. Позади, колобком, катится почтеннейшая супруга Петра Серафимовича, Елизавета Арнольдовна. На ней дивное габардиновое пальто и легкая сиреневая шляпка с бархоткой.
Мы, впечатав глаза в прилавок, соединяем мысленно арбуз с селедкой и кефир с говяжьей костью «на отруб». Дачники же наши, напротив, витают в эмпиреях.
— Как Вы находите, — Петр Серафимович совсем накрыл бакенбардами ухо Анны Карловны, — отчего Мережковский был так несчастлив в браке с Зинаидой?
— Вы находите? — Анна Карловна не находит, — по-моему, это была редко гармоничная пара?! — при этих словах она оборачивается на семенящую Елизавету Арнольдовну. Та давно уже плохо слышит, потому улыбается счастливо
— а как же? Вспомните его «Семейную идиллию»? О-о-о-о, там всё…
— ну, не знаю, не знаю. — Анна Карловна морщит лоб, — давайте подумаем о бренном… Вы будете кушать колбасу?
— Упаси Бог! — восклицает Петр Серафимович. — Я был лучшего о Вас мнения… мы будем есть яблоки! не правда ли, дорогая?
Елизавета Арнольдовна тем временем подкатывается к импровизированному прилавку, и быстро и ловко наполняет сумку копченой рулькой, сардельками и страшно вредными кукурузными хлопьями «Подарок для мальчика».
Анна Карловна победно смеется, хлопает Петра Серафимовича по нагрудному карману, тот, вздыхая, достает карту для банкомата и протягивает ее нашей продавщице
— очнись, дед, — Светка не в курсе тонкости отношений Гиппиус и Мережковского, — ты где тут банкомат-то нашел???
— я заплачу-заплачу, — щебечет Анна Карловна, выбирает арбуз и весело подмигивает Васильевне. — Сейчас я к Вам зайду! Ставьте самоварчик!
Васильевна делает лицо человека, приговоренного к зубному врачу и, страдая, тащится домой.
Накрапывает дождь…
АЦЕТОН
Вот уж и дачники полетели на юга, севера, востоки и запады. А у меня ацетона нет. К кому понесть печаль? Вблизи Анна Карловна, хотя и на чемоданах. Стучу в заборчик. Тишина. А в домике — поют. Нестройно, но убедительно. Перелезаю через двор Петровны. Окошко светится призывно — но нет абажура, нет салфеточек на столе, все живет в веселом беспорядке.
— Ан Карлн? — я всовываюсь в форточку. Форточка маленькая, влезает только левый глаз и ухо
— я бы могла Вам сказать, уйдите, Вы мне неприятны, — кричит мне Анна Карловна, прорываясь сквозь нестройное пение, — но я Вас, Дарья Олеговна, уважала. Зайдите.
Сказано таким тоном — так к зубному приглашают. Когда уж и на пломбу надежды нет. Присаживаюсь на краешек кресла. В крохотной кухоньке, под полочками с прикнопленными к ним листочками белой бумаги, сидят Петр Серафимович и Юрка Филин. Они поют песню. Причем, разную. Филин поет «Черную ласточку» на грузинском, а Пётр Серафимович — Марсельезу. Судя по всему, на латыни. На столе разъединенная на кружки колбаса, крохотные помидорки и огромный, диражаблевидный желтый огурец. Елизавета Арнольдовна, по счастливой глухоте своей, читает газету
— ну-с? — Анна Карловна поглаживает котика, которым украшен ее передник, — а я ведь все вещи раздала, между прочим…
— давайте я все назад соберу? — я вину свою знаю и грущу
— да нет, — холодно говорит Анна Карловна, — все уже в курсе и вернут сами. Ну, не все. Ну, частично…
— а ацетону у Вас нет?
— и не было! — отрезает она. С кухни слышен голос Петра Серафимовича, который бросил петь и теперь выговаривает Филину — а я всегда насчет Дарьи Олеговны был прав! И, скажу Вам, на выборах отметил! (понизив голос) она за Жириновского голосовала! Факт! Филин, икнув, жмет руку Петру Серафимовичу — мужик! Уважаю! Я тоже за Жирика голосовал! Он на поезде в Луки приезжал, ага…
Мы молчим. Я обнимаю Анну Карловну, смахиваю непрошеную слезу и ухожу. Без ацетона.
КУРГАН
Анна Карловна любит быть одета совсем простенько — голубая льняная юбка едва прикрывает сухие, тонкие щиколки, а кофта индийского батиста, напротив, приоткрывает в вырезе ниточку легких, шуршащих рябиновых бус. Анна Карловна ходит быстро. Быстро. И еще быстрее. Водит меня по своим «владениям».
— Ах, Вы знаете? — она легонько трогает меня за плечо. — Здесь, где мы с Вами стоим — курган! да-да! И не спорьте! — Я не спорю. Курган, так курган. Помню, что туда еще в 90-е закапывали разный железный больничный хлам — кастрюли с прогоревшими днищами, проржавевшие панцирные сетки, консервные банки
— тут были люди! — Анна Карловна делает многозначительное лицо, — с металлическими искателями! Сапёры! Или — минёры? Пётр Серафимович, откликнитесь, голубчик! Кто тут все бродил?
— черные копатели! — Пётр Серафимович разделывает рыбу под навесом поветки и вытирает рыбочистку из бутылочных крышечек о свежее вафельное полотенце. — Бандиты были. Вы вечно пускаете, кого не попадя! Зарежут вас и ограбят! Не приведи, Господь, конечно. Вы видели, какие у них были рожи?
— это наушники на них были. — встреваю я. — чтобы «пи-пи-пи» слышать
— фи, какая дерзость, — Анна Карловна морщится, — у нас нет ватерклозета, но удобства достаточно комфортные! А подслушивать… как это низко! — и тут же, оборачиваясь ко мне, — ну? Вы сейчас будете копать или потом?
