Глава 24
Вот уж, правда, люди сами своего счастья не ценят! При Анне Карловне расцвело и заколосилось махровое разгильдяйство! Наплевательское, я бы сказала, отношение к благам, даруемым бесплатным здравоохранением. Тащили из медпункта, кто что мог — от хлорки до просроченного анальгина. На работу позволяли себе не накрахмаленные халаты! Шапочками пренебрегали! Не поливали лимонное дерево в кадке! Нет-нет, страшно сказать, как персонал распустился! Хотя, нужно сказать, больных лечили. И кормили. И в баню водили. И родственникам гневные письма писали, дескать, что ж это вы, сукины дети, бабку четвертый год не навещаете! Кружок даже организовали, песни пели, газету вслух читали. То есть, с одной стороны — волюнтаризм налицо, с другой — полный пофигизм. А больной, простите, посередке, как мишень. Ну, новая врачиха изменила ход истории. Конечно, выговорить ее никто не мог, потому назвали просто — Кобыла. Вы справедливо изумитесь — отчего же? Есть ли сходство с лошадью? Да никакого! Как-то дачник начитанный деда проведывал, да и спроси старика, есть ли, мол, невесты в деревне, а тот, удрученный отсутствием телевизора и общей строгостью, возьми, да и кивни в сторону врачихи — вот те, внучек, и невеста. Внучек, обозрев нагромождение пухлостей, и скажи — кому и кобыла невеста (с), так и прилипло. Кобыла свирепствовала. Она выжала из района душ. Кафель. Унитаз. Джакузи. Правда, собрать все воедино было некому, и потому печальная гофротара трепыхалась на ветру и обнажала сантехнические чудеса. Ходячие больные приспособились использовать унитаз по назначению, а в джакузи со временем стали замачивать белье. Кобыла не унималась, и выписала невесть откуда мамку. В смысле — мамашу. Та была сущая бендеровка и палила в пацанов, ворующих вишню, из пневматического пистолета. Но Кобыле этого показалось мало, она еще и сынков в прошлой жизни произвела, хотя где — не обозначила. Младший был втрое толще старшего и постоянно шуршал кукурузными палочками «Секрет подружки», а старший, длинный и печальный, как школьная четверть, ничего не ел и рвал струны на гитаре. Соседи пугались, собаки выли, а бабка Семеновна написала жалобу в комитет ветеранов — мол, поймали партизана и мучают, ироды. Обстановка все накалялась, потому как Анна Карловна, наивная, как все начитанные девушки, сидела в Москве, сложив пальцы в замок и маялась дурью. Все ждала, что Анатоль к ней приедет. Как? У него ж карты не было! Да, и машины, собственно… Тут Любочка возьми, да и позвони самой Карловне в Москву! И прямо все и скажи — нет, мол, машины, дом нароспашь, настурция увяла, а Пинцет с Ланцетом ушли жить в школу на казенные харчи. Анна Карловна ахнула, охнула, засуетилась, ножками дробненько застучала, Ося, кричит, Ося! Отпусти меня! А он держал? И не думал даже! И тут же купил ей билет на проезжающий мимо поезд. Но, по рассеянности нервов, отправил Анну Карловну не на Псков, а вовсе! В Калининград! К Сигизмунду! А сам на Псков и уехал, потому как билеты раньше были без фамилий.
Глава 25
— Ба! Анька! — Сигизмунд сгреб в охапку бледную в кёнигсбергском солнце сестричку. — Оська отстал от поезда? Старый педант! Когда приедет? Переждем три часа до скорого? Или он бортом? А? Сигизмунд был в своем любимом макинтоше песочного цвета, с клетчатой подкладкой, в клубном блейзере и в мягкой фетровой чешской шляпе. От него пахло трубочным табаком, дорогим одеколоном и тем неуловимо будоражащим запахом, который исходит от холостого мужчины… Анна Карловна невольно залюбовалась Сигизмундом, — Муня, а на могилу Канта? Анька! — Сигизмунд подхватил ее чемодан — трансцендентальное единство апперцепции, оно тебе надо? Пойдем в «Старый Замок», накатим по рюмашке, возьмем мозельвейна, паштетов, всяких глупых закусок, морских гадов! А потом пойдем бродить по улицам, кормить кошек, будем сидеть на скамейке у ратуши и курить, пуская в небо бледные кольца… Ах, Мунька! — Анна прижалась щекой к рукаву плаща, — иногда я жалею, что ты мой брат! А я, Ань, никогда вот не жалел, что у меня такая сестра! А про по, кстати, я надумал немного жениться, как ты думаешь, стоит? Кстати-кстати! Как там твой Макар Чудра? Или как его — Микула Селянинович? Макар был цыган, а Микула — богатырь, а Толя… ты знаешь, я разочаровалась во Льве Толстом! Ну-ну, писателей в России полно, — Сигизмунд уже подводил Анну Карловну под локоток к застекленной двери ресторана. Швейцар взял под козырек, Сигизмунд тотчас пихнул ему, не глядя, свернутую в трубочку бумажку, и они вошли в зал ресторана.
А тем временем, по причине и в связи с отсутствием Анны Карловны набухала беда, горючая и неминуемая, как слеза от лука. Кобыла, уволив весь медперсонал за неуважение и в связи с невыполнением плана лечебного учреждения, получила из области гневный окрик руководства. Руководство предложило Кобыле подтвердить подлинность диплома, приехав на курсы повышения квалификации. Поджав хвост, Кобыла всех зачислила обратно… кроме Анны Карловны, разумеется! Домик-то стоял пустой! И ставенки на нем прикрыты! А при домике банька, сарайчик, гаражик, садик-огородик. И все это бесхозное… Сама Кобыла с мамкой-бендеровкой и сыновьями маялась в старом флигельке, а впереди была зима! И Кобыла приступила к лечению больных. Лучше бы она себе душ выбивала, честное слово! Ни бельмеса она в медицине не смыслила, лекарства выписывала по справочнику, симптомы определяла на глаз, а в сложных случаях (то есть во всех) — отсылала в район. Тех бедолаг, что уж ехать не могли, сама потчевала. Выписала как-то деду Петрову уколы. По 500 миллилитров на шприц. Любочка дрогнула. Таких шприцов в медпункте не водилось. Да и как — в живого человека засадить пол-литра? И не в горло, простите? Дед Петров обрадовался, коли, говорит, доча, войну прошел, небось и сейчас пронесет! Но Любочка задумалась, и все задумались, и так стали думать, просто вслух, как бы эту Кобылу отвести подале, а то — неровен час, и вколет кому — хоть, и чекушку. И решили ее на вакцинацию отправить. По хуторам. Выдали ей трезвого Толяна в летчицком комбинезоне, да и пошли думать над судьбой и вообще.
Глава 26
Горяча была новая врачиха, ох, горяча! И не обременена излишней премудростью, как Анна Карловна — а мужчинам это нравилось! Скажите мне, куда ж Толяну было вклеить слово, когда Анна Карловна, откинувшись на спинку самодельного креслица, расположенного на корме казанки, махала во все стороны китайской парасолькой, омачивала в прохладной воде длинные пальцы с идеальным маникюром и рассуждала о разнице в преломлении цвета у маринистов и у импрессионистов. Какой мужик это выдержит? Да она еще и рыбу ловила, плевала на крючок, закидывала его невесть куда… купалась, простите, за слово — «ню», и плыла в шафрановых водах озера гибкая, как ныряльщица амо. Толик всего этого перенести не мог! Если уж кто страдал, так это он. Мучимый явным превосходством Анны Карловны и одержимый желанием выпить, стал он натурой неуравновешенной и склонной к психоанализу. А тут — Кобыла, простая, как арифметическое действие, и доступная, как бесплатная медицина. Да к тому же таких кровей, и такого темперамента! Когда ехали на вакцинацию, Толян искоса поглядывал на неё, дивясь, как жизненные формы стремятся преодолеть форменную одежду. Кобыла как-то вся выпирала — во что её не одень. Излишняя, роскошная женщина! Брюнетка, с черешневыми глазами и пунцовым ртом… Первую вакцинацию Толик пережил с трудом, и даже хамил врачихе, впрочем, неуверенно. Она хохотала, но не звонким колокольчиком рассыпала свой смех, нет! Клокочущая лава! Грудь её вздымалась, отлетали пуговки халата, а она всё — хохотала. Толик хотел избежать соблазна исключительно по причине мамаши, а также довеска в виде пацанов, но кто, скажите — кто сможет? Кого это остановит… Вторая вакцинация окончилась пикничком в елочках на берегу тихого ручья. Третья — полноценным обедом с шашлыками. Четвертая… Промолчу стыдливо. Вот уж — «ария Бизе из оперы Хозе», как говорил киномеханик Степка. Медперсонал держал пари, во сколько сегодня приедет «сладкая парочка», и время приезда каждый раз неумолимо отползало от конца рабочего дня к ночи. Тут уж даже мамка догадалась, попыталась негодную, шалую дочку оттаскать за черные кудри — а и сникла. Еще слово, — Кобыла сняла заколку и рассыпала по плечам вороньи крылья волос, — в Ухрюпинск свой пешком пойдете. Такая уж случилась громкая связь, что вся деревня только этим и жила. Конечно, никто Анну Карловну огорчать не хотел, нервы ей, голубушке, портить — потому сразу же трое доброжелателей отослали на Москву письма с подробным описанием похождений Козла Толика. А одна доброжелательница даже две копии сняла и отослала в здравоохранение и в газету «Труд». Но Анна Карловна бродила по янтарно-медовым улицам Калининграда, бывшего в прошлом Кёнигсберга! А Осип Карлович, обнаружив себя во Пскове, до того обрадовался, что поехал по Пушкинским местам. Прямо, как был — с портфелем и в габардиновом пальто. Так бы Анна Карловна и оставалась в счастливом неведении, если бы не Пётр Серафимович! Вот ведь, неутомимый авиаконструктор! Списался он еще давно с Сигизмундом Геннадиевичем по пустяковому дельцу, в юридических тонкостях, так сказать, просил помочь, и вот — ответил ему Сигизмунд, да передал на краешке листка Анны-Карловны ручкой приписочку «милый, милый П.С.! Я читаю письма Клары Шуман — и думаю о Вас!» Вот, и раззвонил впечатлительный Пётр Серафимович — сначала Лизаньке, потом — соседу, потом, потом… через три дня работы сарафанного радио место пребывания Анны Карловны Докшиц перестало быть тайной.
