Придя домой под утро, скинул в ванной халат, боднул лбом спящую Ирку, поцеловал в ухо, — Ир, не поверишь! Цветы вез, а какая-то бабушенция с Хвостова, звать Лилечкой, на «фе» фамилия чудная… она психическая какая-то, отобрала букет! Ну, не сука, а? Ирка села в кровати и уставилась на Генку. Трошкин! У тебя в школе че по литературе было? Ну, трояк, а че? ты знаешь, у кого был? У Арины Родионовны? сострил Генка. Темнота! Это же была — Лилечка Фрик!!! Ну, — смутился Генка, — я ж не у нее роды-то принимал…
Ангелы Таи
Ян Францевич Удрис, немолодой мужчина пятидесяти двух лет, член Союза художников, удачливый иллюстратор и плакатист, неприятный, сухой, желчный тип, недавно овдовевший во второй раз, ехал к своему другу Косте Филиппову на этюды, под Евпаторию. Ян Францевич любил Крым, особенно его гористую часть, плато над Бахчисараем, Коктебельские горы и острый зуб скалы под Судаком. Буйство Южного берега оставляло его равнодушным — он любил полынь с ее серебристой изнанкой, стелющийся ковыль, подушки типчака и выцветшую фиалковую лаванду.
Филиппов жил в Старом городе, Евпаторию звал на караимский манер — Козливом, в город выходил редко, жил отшельником. Ян Францевич надеялся на уединение, тишину и деликатное молчание друга. Старый дом, сложенный из пористого песчаника, дышал морем, был продуваем насквозь, и на подоконниках всегда жил тонкий слой песка, смешанного с солью. Филиппов не выставлялся, жил на крохи от преподавания уроков да брался за портреты отдыхающих, тайно страдая от этого. Дочь его, Тая, по странной причине оставшаяся без матери, росла дичком, мало занимая отца. Это она вышла встречать страдающего после качки на море Яна Францевича, и он поразился перемене, происшедшей с ней — Тая выросла в девушку, не похорошев, как это случается с гадкими утятами, а так и осталась, как не исполненный до конца замысел Природы — легкая косинка глаз, неправильной формы нос, и вообще — как будто лицо неточно соединили из двух половинок, нарушив симметрию. Таю считали странной, но ее мало это заботило. Как и отец, она не мыслила себя без живописи, и, уходя подальше, за Каламитский залив, писала свои, такие же странные работы — что-то, смутно напоминающее Волошина, но с непременными ангелами. Ангелы были замаскированы под пейзажные цвета и скорее угадывались, чем были заметны. Не случится роману было невозможно, и вот уже Ян Францевич, сожженный августовским солнцем, шел кромкой моря, и сухие водоросли противно скрипели под его ногами. Тая приняла любовь, как должное, немало не перестав любить себя и писать и писать — свои пейзажи, невесомые, как акварель. Иногда казалось, что это просто влажный картон, тронутый белилами там, где море обнимает камни. Сойдясь ближе, они часто спорили о живописи, и тут доходили не просто до ссоры, но буквально до неприязни и ненависти. Ян Францевич был убежденным реалистом, считая, что мир должен быть отображен предельно, фотографически точно. Тая же видела во всем «дуновение ветра», «прикосновение луча», «звездный холод» и тому подобные романтические, с точки зрения Удриса, бредни. Иногда он брался править ее работу, и тогда она кричала так, что спускался с мансарды Костя, поднимал руки к небу и умолял о тишине. Когда Тая забеременела, Ян Францевич принял это спокойно, без радости, как необходимую плату за удовольствие летнего отпуска. Тая, казалось, и вовсе не обратила на это внимания, но, выслушав отца и Яна, легко согласилась зарегистрировать брак, после чего опять стала уходить с этюдником, и только ангелы стали больше походить на младенцев с надутыми щеками. Тая обрилась наголо, и вдруг стала потрясающе красива — как будто именно волосы мешали увидеть её, подлинную. Удрис звал её в Москву, но Тая, чей профиль был безупречен, как творение Фидия, качала головкой и гладила руками округлый живот.
Она родила мальчика в конце мая, когда Евпатория изнывала от ранней жары, а персиковые и абрикосовые сады уже отцвели, и ветер гнал со степей тревожный запах полыни и горящей травы. Мальчику никак не могли дать имя, ждали девочку, которую Тая хотела назвать Ариадной. Ян Францевич должен был прилететь из Москвы самолетом, но все задерживался, и Тая поехала его встречать, но соседская легковушка, соскользнув на серпантине дороги, весело бряцая старым железом, свалилась в пропасть. Сосед погиб, а Тая еще несколько дней пролежала в коме в городской больнице, и Ян Францевич, держа на руках кричащий кулек с младенцем, все надеялся на чудо. Когда Тая умирала, Ян Францевич увидел ангелов — синих, красных, как у Жана Фуке, стоящих у изголовья, скорбно опустивших головки.
Удрис остался жить в Евпатории и, выходя к морю, все писал странные пейзажи, теплые, как пятна спитого чая на льняной скатерти, и непременно — ангелов, с надутыми щеками и легким ореолом волос. Мальчика назвали Иоанн, впрочем, оба деда его звали — Яном.
Женечка Тузова
Женечке Тузовой сорок два. Миловидная хрупкая блондинка, с девичьей фигуркой и вечно заплаканными блекло-голубыми глазками. Она — травести, и все еще играет роли мальчиков в утренниках, а мечтает о славе Джульетты Мазины, понимая, что Феллини она не встретит. В последний год ей удалось прибиться к долгому сериалу, где она, играя слегка выжившую из ума соседку, получает вдвое больше своей ставки в театре. Женечка замужем за Анатолием Тузовым, получившим к пятидесятилетию звание заслуженного артиста, и страшно гордится мужем. Анатолий грузный, на крепких ногах, громкий, заметный — его амплуа — полицейские начальники. В этой роли он убедительно стучит кулаком по столу, распекает «ментов», а дома умильно повязывает бантик киношной внучке. На самом деле он домашний тиран, тихий пьяница и бабник. Женечка держится за него, потому что их сын Виталик болен с рождения, а уход за ним стоит средств и времени. Младшая дочь, Вита, напротив, успешна, имеет прекрасный хватательный рефлекс и учится в театральной академии. Женечка любит Лёшу Чубарова, который молод, самоуверен, сероглаз и румян, как Лель. Лёша играет студентов в Чеховских пьесах и обаятельных преступников — в современных. Он женат на гримёрше того же театра, Нателле, темноволосой флегме, переспавшей со всем мужским составов труппы. Папа Нателлы в Моссовете, поэтому Лёша, получивший квартиру от театра, закрывает на это свои серые глаза. Он игрок, преферансист, пропадает ночами, чем пользуется Нателла. Лёша знает, что Женечка Тузова влюблена в него, и поддерживает эту запоздалую, по его словам, любовь. Он даже обещает, что женится на Женечке, но время идёт, а всё остается на своем месте. Режиссер театра, зная расклад сил в этом любовном многоугольнике, всегда ставит их троих — Женечку, Анатолия и Лёшу — в треугольник пьесы, с тем, чтобы они играли самих себя — убедительно для зрителя. То Женечка влюблена в Анатолия, а Лёша ревнует, то наоборот. Женечка счастлива быть на сцене рядом с Чубаровым, и, после удачной премьеры, охотнее одалживает ему денег, зная, что он никогда их не отдаст.
Когда Чубаров, бросив театр и Нателлу, женится и уедет в Черногорию, Женечка, выплакав свою любовь, заведет ризеншнауцера, окраски соль с перцем — как Лёшины глаза.
Лидочкины именины
Сколько Лидочка помнила себя, к 23 марта вытаивал снег вдоль мостовых, и только лежал еще серыми, грустными сугробами в садовой глубине и кое-где задворками, по городу. Ручьи, прозрачные поверху, несли всякую легкую муть, щепу от колотых зимой дров да набрякшую водой темную ягоду с рябины. В марте еще топили, но только к ночи, а уже с утра грело так, что Лидочка просыпалась оттого, что щеки пылали. Входила, переваливаясь, нянька её, Пелагеюшка, крестилась на образа, раздергивала еще не снятые зимние гардины и всегда говорила одно и тоже, «вставай, Лидушка, вставай, ангельчик мой!» Сегодня, ко святым именинам, готовилось угощение, ждали в гости родню, а еще затемно маменька с папенькой и с сестрами ушли к ранней обедне. Именины почти всегда приходились на Великий пост, оттого не было веселой беготни и игр, как у старших — тем, по мнению Лидочки, повезло несказанно — Анисья выпадала на 30 декабря, а Мария и вовсе, на Казанскую, летнюю. Лидочка потянулась к нянюшке, обняла ее за шею, потерлась о её щеку, погладила по чепцу — нянюшка, как я люблю тебя, голубушка! А уж как я тебя, любимочка моя, баловница моя, пряничек мой, цветик лазоревый! Так они могли весь день обниматься-целоваться, но уже бежала горничная Стеша, крича, — родители с церкви приехали, пожалуйте к завтраку! Наспех умывшись, Лидочка ждала, что подадут новенькое платьице, нежно-кремовое, шитое у настоящей портнихи в Семеновских торговых рядах, но подали буднишное, короткое, да еще и в латках, со штанишками — как маленькой. Слезку, закипевшую в уголке глаза, нянюшка сняла пальцем — к вечеру, к вечеру, как маменька приказали, еще накрасуешься, стрекоза!
