И вот — стоят Верушка и Матюшка у банкомата, и мается ними девчушка в зеленой косыночке, а Верушка знай себе вычеркивает из списка — вот, этому, доча — триста рублей, вот этому сто, давай, помогай…
А потом на автобусе домой приедут, и сядут чай пить. С мармеладами-шоколадами. И про Дерезу не забудут — веничков отнесут, меж рожек почешут — а как же? То же — животное полезное!
Интервью
После летучки главред ткнул пальцем в кофейную чашечку, что означало — а Вас, Штирлиц, я попрошу остаться. Сейчас будет разнос, — я вяло готовилась к худшему, — у меня завал, и прошлые материалы зарезали. Уволят
— так, — главред посмотрел на меня, как бабушка на Серого Волка — с умилением. — Бердичевская. Ты же с Никитским училась в одной матер альма, нет-да?
— ну, да
— в июле у него этот… вот… — главред страдал косноязычием, хотя руководил резво, — а! трагическая гибель там, и все такое. Надо интервьюшку такую… сильно неординарную. Лав форэвер! Чтобы бабы рыдали. Ю андерстэнд?
— оф корз — четко гаркнула я
— ну и баюшки. Короче — найди эту …его …последнюю. У нас даже личика нет. Подгоним потом. Ну не мне — тебе, ага?
И мы разлетелись. Он в Лондон — а я? Куда? У журналистов свои каналы, и через пару суток я добыла номер сотового этой Аллочки. Неожиданно для нас обеих — она согласилась. Так, не на запись — а поболтать. Уже 5 лет, как Роман Никитский погиб, и о ней забыли тоже.
Опаздывала на встречу, дремала в пробке, а тут «Дорожное Радио» поставило песню в Ромкином исполнении — под гитару. Тихая такая песня. Теперь громом в ушах. Слышать не могла больше.
Ромка ее для меня сочинил. Мы учились на актерском в одном училище, он на курс старше. Высоченный, то голубоглазый, то сероглазый, и все время челку отбрасывал со лба — будто кивал кому-то. Всегда с гитарой. Между лекциями сидел на подоконнике, курил — и играл. Мурлыкал… Обаятельный. Да нет, красивый. А ходил смешно — будто на лыжах. Таланта был среднего, в отрывках играл так себе, но на всех капустниках — звезда! Оттуда его в кино и дернули. Хотели в эпизод, а взяли на главную. После фильма началось сумасшествие какое-то. Он и так-то не знал у женщин отказа — он даже не ухаживал. Посмотрит — бровями поиграет — все. Ну, а потом — вызовы к ректору, мама ведет за ручку жертву неумеренного обаяния Никитского, и начинается…
— ну что же, Вы, голуба моя? — спрашивает ректор, глядя на рыдающую девушку, — Вы ведь понимаете, что бывает, когда ммм… мужчина, так сказать, и женщина, так сказать…
— она была девицей! — серьги у мамы рассыпают бриллиантовые искры, — мы ее так строго воспитывали!
— видимо, школа что-то упустила, или комсомол? — ректор сам изумлялся, — и как же мы теперь? Мирком да за свадебку, я думаю, а? Иначе ведь дело-то отчислением… пахнет…
Никитский падал на одно колено, целовал ручку мамаше, клал непокорную голову на колени обесчещенной девице, и все заканчивалось миром.
— Роман! — ректор смотрел на портрет Станиславского и внутренне съеживался, — ты пойми! Это добром не кончится! Неужели ты, взрослый мужик…
Никитский суровел лицом и покаянно выслушивал часовую речь. Каждый семестр. На третьем курсе его все-таки женили, съемочная группа ехала в Венгрию, а анкета должна была быть чистой. Брак был обречен, хотя и родился сын, и жили в шикарной квартире на Алабяна у родителей жены. Никитский вывинчивался оттуда, как мог — и однажды сбежал совсем. Тут я подвернулась — в виде пустой квартиры в центре. Ромка жил у меня, мы мотались по всем его друзьям, он меня никак не представлял — просто говорил — любите. Моя Машка Бердичевская. Любили. Тогда вообще все было просто — пришел с одной, ушел с другой. Но я упала в эту любовь, как в бездну. Мир остался наверху, я — внизу. А Ромка бегал — туда и сюда. Я стирала и гладила ежедневно его единственную рубашку — голубую с серым, как глаза. Я тащила его пьяным домой, доставала деньги, чтобы расплатиться с долгами. Я просто пропала. Осенью у него был четвертый, выпускной курс. И он опять женился. Удивительно — но все его жены были просто неотличимы одна от другой. Светленькие, стрижечка каре, худенькие, с какими-то выцветшими глазками. И — маленького роста. Рядом с ним — просто ветошь какая-то. От второй он тоже ушел. Потом была третья — когда он уже гремел по стране. Заслуженного ему не давали, слишком его было много — он попадал в такие ситуации, был знаком с такими людьми… Он обижался — что без звания. Денег ему хватало — за него платили в кабаках, давали в долг без отдачи, ему дарили тачки, шмотки… А он хотел быть Заслуженным… Часто приходил ко мне, когда я уже жила одна, мы пили с ним водку на ночной кухне, и мне было страшно жалко его — я видела, что он просто проматывает себя, разменивает на дешевку, на рекламу, и все концерты, концерты… В театры его не брали — съемки, под это репертуар не выстроишь. А потом случилась эта авария. Тяжелейшая, он остался инвалидом и о нем стали забывать, забывать, забывать… Друзья сняли хороший и честный фильм — о нем самом, но — кассы это не сделало. Собственно, зачем нашему глянцу писать о Никитском сейчас? Я не знала.
В «Робустьере» у окна меня ждала — Алла. Я её сразу узнала — она мелькала на каких-то тусовках. Яркая настолько, что глаз выхватывал её из толпы. Мы заказали вино, но разговор не шел
— что Вы от меня хотите? — спросила Алла напрямую, — сплетен? Кем я ему была? Женой? Продюсером? Любовницей? Сиделкой? Она заметно злилась. Тут зазвонил ее сотовый и она кивком головы убрала челку со лба. И я всё поняла. Достаточно было мысленно стереть весь макияж, и передо мной сидел… Ромка Никитский.
— дочь… Вы — его дочь???
— не докажете. — Алла встала, но я схватила ее за руку, — интервью не будет. Просто скажите — да, или нет? Ведь Вас саму это мучит…
— ну, мне еще к Малахову не хватало, — Алла посмотрела на меня его глазами, — Вы понимаете же… он сам не знал, сколько нас у него… не считал. И не считал нужным знать. Когда все это с аварией случилось, все родственники исчезли, все жены, все любовницы, дети законные… а выносить за ним судно, а кормить, а верить в то, что он — выживет и встанет? Вот я и пригодилась. Мы с ним так до последней его минуты и были рядом. А уж на похороны все явились — как же… имеют право, а я? Самое смешное — завещания ждали. А ему и завещать было нечего. Кроме звания, которое ему перед смертью присвоили.
Главред, вернувшийся из Лондона, пах туманами и пабами.
— НУИ? — сказал он в одно слово, — давай, не томи!
— вот, — я пульнула листок бумаги по гладкой столешнице, — увольняйте…
Конец Вселенной
Гена Булыгин успешно перенес первый брак в восемнадцать лет, когда, увлекшись барышней, стучавшей на дому по клавишам пишущей машинки, не в силах превозмочь юношеское желание здоровой любви, был вынужден сделать ей предложение. Барышня, ушедшая к этому времени за рубеж двадцатипятилетия, изумилась и согласилась. Генка слегка отмотал от армии, но сам сбежал туда через три месяца, осознав, что не в силах выдержать напор страсти юной супруги. За полтора года грубых казарменных шуток, котлов чищенной картошки и дикого крика «рота, п-а-а-д-ъ-е-м», Генка возмужал, потерял подростковые прыщи и порос мелкой рыжей щетинкой. Покончив с армией, он гордо вернулся на «гражданку», выслушал рассказы друзей по двору о том, как горевала о нем машинистка-надомница, и, собрав вещи, занес было кулак над самой пишущей машинкой, углядев именно в ней корень зла, но, по привычке жалеть технику, дал в ухо бывшей и немедля поступил в Литературный институт, так имел склонность к словообразованию и писал в Боевой листок скрытой под четырехзначным номером N-ской воинской части заметки о неполадках по интендантской службе и здравицы отцам-командирам. Литературный институт встретил Булыгина неласково. Манерные юноши, мужеподобные девицы из журналистики и томные феи с факультета поэзии презирали Генку, продолжавшего упорно писать о военных буднях. Секреты в армии были сняты абсолютно со всего, поэтому и раскрывать было нечего. Тогда Генка, пересилив свою нелюбовь к современным формам литературы, в три месяца и под два ящика водки сочинил чудовищную, мало научную «фэнтези», снабдив ее уместным матом и англоязычными терминами, означающими обустройство космических кораблей, избороздивших Вселенную и тайные супер-сверх-современные формы оружия пришельцев, поражающего не банальными лазерными лучами, а просто мыслью. Мысли у пришельцев были спутанные, потому земляне уворачиваясь, еще ухитрялись выживать. Дав героям имена, которые и в кошмарном сне не смог бы выдумать мозг, лишенный кислорода, Генка обозначил сие творение «ПипецПланетеЛюдей» и скинул по электронке режиссеру, который уже снял блок-бастер «ЧТО», получивший чумовое количество просмотров на you. tube. Режиссер, оторвавшись от внеочередной блондинки, воспрял духом, собрал денег и через полгода «Конец Планете» собирал залы, а зрители, цепенея от ужаса, роняли на серый палас пронесенный мимо рта попкорн. Генка обогатился, купил студию в новостройке в районе, более близком к Калуге, чем к Москве, обзавелся джипом, перегораживающим въезд во двор соседям и принялся стучать по клавиатуре, создавая монстров, уродов, и прочую нечисть. Продукт расходился быстро, тиражировался мгновенно, генкины уродцы поселялись в компьютерных играх, в анимациях и даже веселили снобов на выставках современного искусства. Бывшая жена, прознав о такой фортуне, пыталась было вернуться к Генке, но тот, познав радость свободной любви, завел себе четверых котов и мелкую собачку с наманикюренными коготками, раздобрел, ожесточился сердцем и стал писать роман о нежной любви подростка к замужней женщине. Роман провалился, Генка попил два месяца и вернулся к Вселенной, которой и правда — грозил полный конец.
