Детство Никиты
Зимние, скушные, тяжелые шторы — задернуты. Тоненькой полоской режет темноту детской свет от уличного фонаря. Голландка натоплена — к ночи обещают мороз. Никита все ворочается в своей кроватке, смотрит на солдатиков — вечером, с братом, разыгрывали битву у Бородино, так пришла нянька, все сложила в коробку, и даже пушечки, стреляющие серными головками — отобрала! Никите выпало быть за французов, он обижался на Петю, который уже второй раз вел в бой русские войска… А тут еще пришел гувернер, да заставил непременно кричать на французском, для подлинности событий. Впрочем, и он так увлекся, что принес вырезанную из картона Панораму битвы и чуть не поджег ее керосиновой лампой.
Никите страшно. В дальнем углу живет мышь. Она выходит ночью, стоит Никите зажмурить глаза, и ищет, куда он спрятал подаренные бабушкою конфекты. Мышь противная, серая, как ночь, и неведомо страшная. А как укусит? — думает Никита, — и я погибну в горячке?
— Нянька, нянюшка, — кричит Никита, — ну, нянька же!
В салопе, наброшенном на ночное платье, входит нянька, держа впереди себя лампу. Волосы ее убраны под чепец, а сзади торчит косичка, как у павловского солдата.
— Господи, — вздыхает няня, — что же, Никитушка, ты не угомонишься никак? Спи, — няня гладит мальчика по голове, — спи глазок, спи, второй…
— а почитай мне? — просит Никита, — почитай, а то так страшно, нянюшка, миленькая, почитай!
Няня берет раскрытую книгу, крестит рот и принимается бормотать про Марью Моревну, и страшного Кощея, и Белых всадников, и уже во сне мешаются страшные хрипящие кони, гулко, как в вату, ухают пушки, и отчего-то все ходит по бранному полю девица с распущенною косою, а ядра ложатся рядом, не задевая ее… Никита спит.
Космические глаза
Лерочка Гедыма и поступила-то в театральное так — приехала из своего Ростов-Дона с подружкой, красавицей, ту не взяли, а Лерочку — сразу на 3 тур. Со второго курса выхватили Лерочку на съемки, да фильм, в общем-то, случайно — возьми, да «выстрели», да так, что Лерочка со своей эпизодической ролюшкой — ап, и в дамки. И внешности она была заурядной, носик пуговкой, щечки розовые, глазки серо-голубые, коса до пояса — а что-то зацепило зрителя, полюбилась Лерочка и побежала по картинам — но все вторым планом, все эпизодом. Тут и поклонники объявились, и «золотая молодежь», и ночная Москва, и тусовки, и Сочи, и Гагры с Прибалтикой. Косу долой, ресницы накладные, фигуру вытянула каблуками, а тут еще фарцовщики шмоток фирменных, — москвичка, да и только. Через год, как институт окончила, режиссеры посмотрели-посмотрели, нет. Ушло. Обаяние. Непосредственность. Все — локоны-колечки. Пустышку тянем, — сказал руководитель курса. А тут и роман, да какой. Мальчик с операторского, сын самого Плюснина, талант, даже гений, глаза неземные — космос… Любовь свадьбой не кончилась, Лерочка забеременела, и рожать не хотела и наглоталась всякой дряни, потому что впереди были съемки и Лерочку брали на подругу героини. Космический мальчик интереса к продолжению рода Плюсниных не проявил, а потенциальная бабушка, будучи в народных актрисах, такую выволочку бедной Лерочке устроила, что Лерочка и на съемки не попала, а попала в «двадцать-пятку», на сохранение, откуда сбежала — хоть в эпизоде, да досняться, и родила мальчика, сыночка, в тмутаракани такой, где перепуганная акушерка, не протрезвев от ужаса, приняла Андрюшеньку, да так неудачно, что Лера, узнав об этом на выписке, взвыла и кричала криком и с кулаками бросалась — а толку? Первой мыслью было сдать сыночка, как советовала, отводя глаза, главврач больницы, но Лерочка, глянув на принесенного на кормление такого же космического мальчика, за горло себя схватила и головой — нет-нет. А дальше было, как и бывает — без чудес. Сразу комнату от студии отобрали, в кино — да кому надо? Мать с отцом звали в Ростов, да как приехать? Звезда же! Портрет в школе висит, а тут — такое… На первых порах комнатушку снимала, да сын все кричал ночами, все плакал, и сама Лерочка валилась с ног и забывала про газ да воду, и пожалеть некому. Куда все делись? Золотые-серебряные? Где они, поклонники, где подружки закадычные? Пустота кругом. В одну из тяжких ночей, когда Андрюшеньке уж совсем было худо, собрала Лера вещи, высыпала горсть мелочи на кровать — квартирной хозяйке, да — на вокзал. В проходящий поезд. Сошла на станции утром, села в рейсовый автобус, вылезла на конечной. Куда, мол, судьба забросит. А и забросила. Приняла их тетка, чудаковатая такая, безмужняя, навроде как и блаженная, да Лере — что? Наперво сказала — бросай все таблетки, и так дите на ножки поставим. Молитовкою. Да вы бросьте эти шутки, я неверующая, — Лера распеленала Андрюшу, растирая его ручки-ножки, — если уж за деньги не помогли… А и не надо. Мы на деньги козу возьмем, — сказала странная тетка. Так и жили — Лера в школу местную пошла, взяли охотно, вопросов не задавали — все всё в деревне и сами прознают, а смолчат. А и вытянули-то. Вырос, только сильно в Лерочку лицом поменялся — посветлели-то глазки, хоть и брови разлетом, черные. Рисовать приучился с детства — все ему и обоев мало было, так даже и мебель красками разрисовал. Отца Лерочка не искала, да и к чему он им был? А Андрюшенька все про отца спрашивал, какой, мол, был, все фото искал. А потом и нарисовал сам — как привиделось. А тут работы Андрея на выставку. А выставку — в сам Париж. А там аж в обморок — откуда мол, гений такой? И портрет купили, за большие деньги. Вывесили в главном музее — выставка была, одаренные дети. Ну, а Плюснин со своими дочками-близняшками от француженки открывал, ленточку резал. Вот и обомлел — увидав на стене портрет. Свой собственный. С космическими глазами.
Штраф за кормление котов
— Пучков? — супруга крошила лук и рыдала от жестокости судьбы, — ты меня слышишь? Нет, — честно ответил Виктор Михайлович, читавший журнал «Стрелковое оружие». Пучков, тебе путевку в санаторий дали, поедешь через три дня. Не поеду, — сказал Пучков и углубился в сравнительный анализ прицелов, — чего я там не видел? Супруга чихнула и заплакала освобожденно, — Опухлики. Шикарное место. На поезде поедешь. Машка тебе все собрала, чего еще надо — положишь сам. Дочь Машка, щелкавшая по экрану смартфона, среагировала — мам! Ты еще жареную курицу папке дай! Лишнее, — холодея, сказал Пучков.
В утренней липкой тьме, заливаемый дождем, Виктор Михайлович Пучков, старший следователь РОВД, ступил на треснувший, как отколовшаяся льдина, асфальт перрона. Никто его не ждал. Проклиная супругу (осторожно), родной профсоюз (искренне) и врача медкомиссии (слово «анамнез» казалось Пучкову просто ругательством!), Виктор Михайлович уныло шлепал, поднимая мутные фонтанчики брызг. ПАЗик с картонкой «ОПУХЛИКИ» за ветровым стеклом, был пуст. Дорогой трясло так, что Пучков, мотаясь коротко стриженой головой по влажному немытому стеклу, видел страшные сны, в которых присутствовала учебка в Белоруссии и СССР, как гарант мира. Впрочем, номер в санатории был чистый, в окна лезло солнце и мохнатые сосновые лапы. На одной ветке сидела белка и с укоризной смотрела на Пучкова. Молодая врач, успешно втиснутая в тугой халатик, назначила Пучкову столько процедур, что сама в конце концов изумилась — выходило, что на еду и сон у Виктора Михайловича оставалось всего три часа. Пучков, привыкший подчиняться старшим по званию, взял в руки листочек и пошел оздоравливаться. На третий день он заскучал, на четвертый записался в библиотеку, на пятый начал нарушать распорядок дня, на шестой — прогуливать процедуры. Супруга, писавшая смс-ки, чтобы не спугнуть Пучкова, уверяла его, что Москва прекрасно обходится без его, Пучкова, чуткого руководства. Вечером шестого дня, Пучков, сидя на сырой скамейке под плакатом «котов не кормить. Штраф 500 рублей», вяло крошил наглым воронам пирожок с творогом и ждал, стыдливо завернув в полиэтиленовый пакетик обеднешнюю котлету, своего нового друга, черно-белого котеныша. Юный кот уже был изрядно подран в борьбе за штрафные 500 рублей и не боялся никого. К отдыхающим он не подходил, персонала гордо избегал, а вот Пучкова, угадав в нем родственную натуру, полюбил. Ну, зауважал-то точно. Дождь пошел сильней, затекло за воротник, Пучков, постреляв глазами по сторонам, обнаружил все тех же — мисс-марпловского возраста дам, махавших лыжными палками — дамы совершали скандинавскую ходьбу и напоминали сумасшедших, плавающих в бассейне без воды. Домой поеду, — сказал себе Пучков, — тоска здесь. И поговорить не с кем. Тут он почувствовал, как крохотный коготок тянет его за брюки. Черно-белый, получивший прозвище Пират за отважные усы и подраненную лапку, цепко карабкался по Пучковской ноге. Здорово, — обрадовался Пучков и дал ему котлету. Пират, мокрый, как корабельная швабра, все полз и полз к Пучковскому плечу, презирая вчерашний жареный фарш. Добравшись до плеча, Пират привалился к Пучковской щеке и заорал от счастья.
