Гупа не выносит только одного — когда начинают забивать на зиму ставни. Этот звук разносится по всему поселку, стучат, вгоняя гвозди то вблизи, то вдали, и это наполняет душу Гупы такой чудовищной тоской, что она начинает выть, задирая голову к небу, и этот вой переходит в лающий кашель, и прибегает Люська, и тащит Гупу домой, и прижимает её морду к себе, и целует её в переносицу, и пытается ладонями прикрыть уши — все тщетно. Успокаивается Гупа только рядом с Люськой и засыпает на сложенном вчетверо одеяле, но все равно подскуливает во сне.
Хозяин Гупы, веселый, добрый, чудесный Сережка, лучший в мире человек, вынянчивший Гупу, приговоренную племенной комиссией к выбраковке, погиб случайно и глупо, застреленный своим другом на охоте. Когда Сережку хоронили, Гупа сбежала из дома и шла позади похоронной процессии, прячась, понимая, что её прогонят, если увидят. Когда забивали гвозди, Гупа не выдержала и завыла, и бросилась к тем, кто хотел отнять у нее Сережку, а потом лежала на его могиле, не трогаясь с места, мокрая от дождя и обезумевшая от горя. Люськин муж Севка, приехавший ставить памятник теще, увидев собаку, стал приходить каждый день. Он не кормил собаку, он курил и говорил с ней, объясняя, что такая вот жизнь, и теперь ей, собаке, тоже надо как-то жить, потому что есть другие люди, которые не заменят хозяина, нет — но они тоже нуждаются в ней, и у них есть сын, и это будет так здорово, если собака будет жить у них. Когда они с Люськой внесли на руках домой обессилевшую собаку, та сделала несколько шагов по дощатому полу и остановилась. Мам, — сказал сын, — это Гупа. Почему? — Люська смотрела на собаку и думала о том, что ее ТАК любить не будет никто. Ну, она же «гупает» — и действительно, пол под ее ногами издавал такой звук «гуп», «гуп» … Собака посмотрела на Севку, на Люсю и, превозмогая себя, пошла к миске — пить воду.
Вечер в Европе
Он приехал в Город накануне своего выступления на конференции, чтобы отоспаться, хотя это никогда не удавалось — он не любил гостиниц, и за всю свою, как он считал, «бродяжью» жизнь, он так и не смог преодолеть отвращения к тому, что кто-то, неизвестный, лежал на этой кровати, и любил, конечно же — чужую женщину, ставил ноги на коврик, принимал душ, и крутил ручку приемника. Так и вышло — он не спал, хотя принятое снотворное гарантировало сон, и вставал ночью, натыкаясь на непривычно расставленные предметы, прислушиваясь к слабому шуму города за плотно сомкнутыми шторами. Утром, бреясь, подпирая языком щеку, он смотрел на бледного мужчину с ранней сединой, усталыми глазами и вечной полоской на переносице — от ношения очков, и щурился близоруко. Найдя гостиничную кухню стерильно безликой, вышел на широкие ступени крыльца, снисходящие к улице, привычным жестом отказался от услуг такси и пошел пешком. В Городе он не был… шесть? семь? ну, больше пяти — точно, лет, и находил его сейчас совершенно незнакомым и незнакомым неприятно — такое бывает, когда встречаешь женщину, которую любил когда-то, с новым мужчиной и вдруг видишь её — его глазами, и отмечаешь, что всё то милое, что восхищало его тогда, стало искусственным, порочным, неприятным. Он вышел на площадь Ратуши, свернул в переулок, где, как он помнил, была чудесная рыцарская статуя в нише, с мечом, отполированным прикосновениями туристов. Но ниши не было, на дом была накинута рваная зеленая сетка — шли работы по реставрации, и это странно разозлило его, и, обходя стайки туристов, лопочущих на чужих уху языках, он стал искать старую часть Города, в которой уцелела библиотека магистрата, сквозь окна первого этажа которой все так же был виден читательский зал и вечные студиозусы над книгами. Он поднялся по узкой лестнице, узнавая и не узнавая дома, нагроможденные, слепленные друг с дружкой, и сам не понимал — чего он ищет — не могли же остаться неизменными виды в окнах — те же люстры, шторы, силуэты женщины и старика? Где та собака, которая, казалось, вечно будет сидеть у дверей кондитерской? На город опускался привычный ноябрьский туман, и поглощал звуки шагов и делал влажным камень домов, а он все шел, продрогнув, и желая одного — горячего кофе и рюмки бенедектина, и верблюжье пальто его пахло дождем и пустыней, полынью и выхлопом машин. Неожиданно для себя он вышел к огромному Собору Святого Стефана, помедлил, зашел, подивился пустоте и гулкости, подавил в себе желание подойти к святым мощам, высыпал, стесняясь, мелочь, чтобы зажечь свечи, и вернулся на площадь, ставшую еще более невидимой. Все, что он делал в этот день, повинуясь какому-то, не от него исходящему желанию — все противоречило его сегодняшней натуре. Будто бы кто-то, сидящий в нем, заставлял его двигаться по своему сценарию. Купив зачем-то билеты на концерт лютневой музыки, он зашел взглянуть на неплохую подборку Лукаса Кранаха в местной галерее, но остался разочарован, а вечером, в смокинге (он уважал традиции Старой Европы), он уже сидел в первых рядах и теребил программку — непременный Нигрино, Найзидлеры, и он понимал, что все это скорее усыпит его, чем ободрит. И тут он увидел прямо перед собой её затылок, кверху забранные волосы, сколотые изящно, так, чтобы видна была вся линия этой прекрасной шеи, и увидел её оголенные плечи, удивившись матовой теплоте кожи, и узнал ее жест, которым она поправляла цепочку колье, и по исходившему от её рук равнодушию понял, что сидящий с ней рядом мужчина — ее муж, его сокурсник по Даремскому университету, которому она и изменила с ним тогда, семь лет назад, в этом городе, погруженным в туман, в ноябре, здесь же, в отеле, выходящем флорентийскими окнами на Ратушную площадь.
Соловки
Серега Быков, настолько простой русский мужик, насколько это еще возможно в России, прошедший огонь да воду — и зону, и золотые прииски, и путину во Владике, исходивший пехом полстраны, дошел до Соловков, и встал. Точнее, вышел из Преображенского собора, и лбом — в землю. Плакал, в грудь себя колотил — вся жизнь его никчемная стала ему противна, а будущее вдруг — озарилось светом невидимым. Долго с Соловков уехать не мог, все ходил, и не мог решиться — вернуться в Москву. В Москве — и того хуже. Снял себя с должность главы основанной им же самим фирмы, мирно развелся с потрясенной женой, оставил ей квартиру, обнял и перекрестил взрослых сыновей — и ушел. Ну, почти пешком. На машине. Конечно, как и все простые русские мужики, был Серега охотником да рыболовом, к труду любому был приучен, холостяцкое житье-бытье любил, потому, купив за бесценок кривоватую избу, неудобств не испытал. Поправил крышу, поставил баньку, расчистил старый колодец, обзавелся щенком, вымахавшим за лето в огромного черно-белого добрейшего пса, и зажил себе. С местными сошелся легко, так как камня за пазухой не держал, а к людям был по-детски доверчив, хотя и не раз до того бывал бит и обманут. За хороший характер народ его уважал, эксплуатировал нещадно, и Серега с утра до ночи то взламывал лежалую глину мотоблоком, то колол дрова, утирая мокрый лоб кепкой, то принимал окот у овцы, то метал сено… Мужики отвечали ему тем же и ходили с ним на рыбалку, потому что у Серёги оказалась хорошая «казанка» с мощным мотором. Мужики приглашали его покурить на завалинке, а бабы волновались. Серёга был в хороших годах насчет женитьбы, но как-то девок по ночам не щипал в стогах сена и на танцы не ходил. По воскресеньям Серёга ездил в церковь, а там — какие девки? Бабки, да и то… древние, хуже некуда. Серёгин сосед Витька, женатый сдуру третьим браком на Женьке, по кличке Буза, имел, помимо дома, трактора Беларусь, трех поросят и генератора, дважды незамужнюю дочку Вальку. Валька была голосистой, округлой в нужных местах, сохранила к 28 годам косу до пупка, остатки среднего образования и желание съездить в Турцию на пляж. Работы на селе не было, и Валька ходила к богатым дачникам огороды полоть да половики трясти. Вот Витька с Женькой и подтолкнули Вальку насчет Быкова. Валька ломаться не стала, и все каждый день к соседу — дядь Серёж, я вам тут картохи наварила. И опять — дядь Серёж, а вам чего простирнуть — не? Дядь Серёж! У мамки ланопчка перегорела, а папка в районе, не? А потому же и вовсе стыд долой — он с охоты, а она, юбку подоткнув до подмышек, полы драит, и без того чистые. А на печке кислые щи пузыри пускают. А белье стопкой уложено — всё глаженое, да одеколоном для запаху спрыснуто. Серёга эти маневры давно разгадал — но как? Прогонишь? Обидится… Ну, а раз ноги промочил, по болотам шастая со своим кобелем, ясное дело — водочки с перчиком, ну, и… утром проснулся, весь в поту, голова трещит, а на кровати Валька сидит в его рубашке да косу плетет. А на кухне уж Витька с Женькой. С образами. Купили загодя — как положено. Витька зашел, носки даже шерстяные снял, и говорит — совет вам да любовь. А Женька плачет понарошку — вы уж, Сергей, дочечку нашу не обидьте, а то у ей жизнь какая сложная вышла по причине мягкости души. Эх. Поженили Серёгу. И стал, он, как все. Выпивать начал, деньги за калым брать, Вальку поколачивать, да дурные частушки в клубе петь. И только иной раз, проснувшись ночью, выйдет на крыльцо — покурить, звезды на небе увидит — да про Соловки и вспомнит.
