Рождественский гусь
— На гуся пойдем? спросила я мужа.
— Паниковский, бросьте гуся, — автоматически отозвался он
— Во-во, — подтвердила я, — он самый. И мы поехали. Белый бок русской печи дышал жаром и гусем. За столом сидели бородатые мужики, впрочем, весьма доброжелательные. Было ощущение, что я попала к толстовцам, и сейчас мы, не противясь злу насилием, уйдем пехом в Канаду. На столе стояли бутылки, я робко присоединила свою, «слезу шешуринскую».
— Лишнее это, — пробасил главный, белобородый, — вот, — и надавил пальцем на крышку бутылки Jagermeister. Я пожала плечами
— Там клюква, — строго сказал второй, у которого борода была цвета французского каштана, — мы трезвенники
— Тогда я пошел домой, — огорчился муж, но его утешили. Гостям можно. За печкой послышалось шуршание фольги и вышел четвертый, но без бороды, одетый, как пастор
— Это у нас Гена, — пояснил Каштановый, — он физик-ядерщик. Он ВСЁ знает, но лучше его не спрашивать
— А, — я покивала головой, — Е=мс квадрат?
— Типа того, но не часто, — ответил «Пастор», — я теперь маркетолог и фрилансер. Бородатые закивали, а «Пастор» сказал
— «ГУСЬ» — и вынес на противне гуся, из которого, шкворча, рвалась на волю гречневая каша. Полчаса было тихо. Попискивали мыши в подполе, дрались на чердаке соседские коты, слышно было, как бубнит массовик-затейник в доме отдыха, в пяти километрах от дома.
— Васильич, — Каштановый скосил глаз на бутылочку, — а махнем? Рождество ж?
— А принципы? — «Пастор» постучал гусиной ножкой по ладони
— А ну их, — сказали бородатые и разлили. Через полчаса лёд тронулся, предварительно растаяв
— Я тебе вот что скажу, — басил седой, — у меня кошка была. И я ее любил, как родную. Как тебя прям! И облобызал мою щеку. В Jagermeister оказался ликер Jagermeister, перешли к нему
— Прикинь? — сказал Седой, — ей было лет 19 или 24, не помню. И я приезжаю в деревню весной — а она всё. Мы с мужем переглянулись. — И, главное — на ковре, в тяжких муках, — Седой изобразил при помощи рук и салфетки мучения животного. Я заплакала.
— Погоди! — сказал он. — Там еще и белка была. И она тоже. Так же прям. На ковре
— Мор прям какой, — сказал муж и отодвинул от себя гусиное крылышко
— Не то слово, — согласился Седой, — главное, пришлось ковер резать. Такой ужас. Каштановый поперхнулся
— Васильич?
— Так и было, — сурово ответил тот. — А когда мы с Раулем мчались на газоне в Нарокко, он мне сказал…
— Васильич, — сказал третий, молчун, — ты все врешь. База была в Торренсе, и Рауля ты не видел!
Про кошку на время забыли.
— А чего вы маркетируете? — вежливо спросила я «Пастора», перекрывая гул голосов 4-го мотострелкового батальона
— Разное, — уклончиво ответил «Пастор» и налил себе и мне минеральной воды без газа. Муж посмотрел на часы
— нам пора с собакой гулять, — сказал он. Нас никто не держал, потому как бородатые, барабаня по полу валенками, добрались уже до Че Гевары. «Пастор», проводив нас до калитки, сказал
— приезжайте. У нас еще две курицы. С яблоками.
— А про кошку — это правда? — меня мучила гибель несчастного зверя
— Да бросьте, какая кошка. Там белки были. Но много.
И мы уехали — гулять с собакой Левкой.
Любушка
Любушке пять лет. Только ветрянкой отболела, как и все в деревне — подхватила в саду, так и сидит сейчас, подобрав ноги, на бабкиной кровати — вся в зелёной «обсыпи». Бабушка прядет, одним глазом поглядывая в тихо бубнящий телевизор, и тянет-тянет на одной ноте «и зачем было девку зеленым мазать? Все навулушки перепачкаты, а девка чистая лягуха. Моя мамка эту аптеку никогда на ребенка не мазала — травку с сальцем притопит в печке — и чего-ничего… а эти выдумавши…» Ба-а-а-а, — тянет Любушка, — а сказку скажи, ну, б-а-а-а. А то я хуже еще заболею, ба-а-а… Бабушка отирает жирные от ланолина пальцы об передник, крестит рот, зевая, заводит прерванное — «от как… лятели-лятели гуси-лебяди, обронивши перо. Перо оземь мяконько, и легло. И на порог к бабе с дедом. Вот. А у них сЫночка токо один был, пошел на войну, да и сгинул. Такой был ладненькай, такой беленькай, щечки румяные… а враг его и сгубил». Любка согревается от печного бока, от тепла крохотных валенков, валяных дедом и кусающих пятки, и чешется горло под шерстяным бабиным платком, и накрывают комнату крылья огромных птиц — Любушка видала, как ястребы парят над двором, выглядывая кур. И крылья все больше, все отчетливее видны перья, сизые, а с испода светлые, как крапчатые, и даже свет белый — все крылья закрыли, и темно, и страшно, а бабушка, отхлебнув из бутыли клюквенного морса, все тянет — «а пёрышко и на крылечко, и обернулось красной девицей. А у девицы коса до полу, и такой сарафан, весь заморскими цветами расшитай. И она легонько стук-постук в избу — бабенька, дедонька, примите меня, сиротку. Ну, тем какая радость! Уже не знают, где посадить, куда уложить. Такая красота, что ты. Токо у ей одно непонятно — вроде как руки, а на их перья растут. Так оно не мешает ложку-т держать, а перед людями неловко… Любушка почти дремлет, утыкается носом в огромную, с пол-кровати, подушку, одетую в вышитую мережкой наволочку. Ба? А чего она — птица была? Не, — бабушка тянется к мешку за чесаной шерстью, — она навроде птичьей королевишны была… И молвит бабе с дедом — ты, бабенька, и ты, дедонька, не смущайтесь — я как на улицу либо в церкву буду ходить, перья мои как невидимы будут, токо перышко, с которого я выродивши, храните пуще ока свово. Ай, — бабушка встает и, сложенная в пояснице, бредет на кухню, — опара-то подошодши! Все, конец на сёдни тебе. Завтра доскажу, спи, детынька, спи, все облухи твои и пообсохнут… Любушка уже спит всерьез, и только от её дыхания поднимается и опадает на подушку серенькое пёрышко, вылезшее случайно — из подушки.
Лика
Лика давно привыкла, что мужчины, знакомясь с нею, говорили вкрадчиво — Вы? ТА САМАЯ — Лика? Она пожимала плечиками, будто удивляясь, как же это так вышло? И тут же рассматривала незнакомца. Пристально. Лика к своим двадцати шести годам считала, что женский век короток, потому нужно действовать сообразно собственным желаниям, даже если это кому-то покажется странным. Если мужчина ЕЙ подходил, отношения завязывались сразу же. Если нет — мужчина бывал отложен, но не уволен, нет. Ликина жизнь состояла из романов. Роман — это вовсе не «любовное приключение», нет! Роман — это литературное произведение, и Лика сочиняла свои романы по законам жанра. В особых случаях даже были эпиграфы, а уж послесловия присутствовали — всегда. Лика предпочитала романы в действии, но действие должно было оставаться в письмах. Даже, если объект (главный герой) присутствовал в поле Ликиного зрения ежедневно, она писала ему записки. Как можно было не ответить на письмо любимой девушки? Записки копились, дополнялись фотографиями или неожиданными «артефактами» — затертой на углах географической картой, осколком от разбитой в пылу ссоры чашки, какими-то значками, брелками, пуговками, крымскими куриными божками… все это помещалось в бабушкину дорожную шкатулку, и в минуты горького расставания Лика, сидя на полу, держа в одной руке пивную кружку с вином, разбирала свои ценности, читала вслух письма со словами «день, прожитый без тебя …", и рыдала. Потом она шла курить на кухню, и мама, вздыхая, капала себе корвалол, пытаясь понять метания дочери. Все романы были бурными. Предполагавшаяся в самом начале нить развития часто делала прихотливые петли, но, постольку-поскольку Лика любила перехлест сюжетов, главные герои, утрачивая позиции, иной раз доходили до легкого рукоприкладства. Для пущего драматизма Лика могла выпить и снотворное, разбавив его в румынском вине «Мурфатларе», правда, она всегда предупреждала лучшую подругу, и та мчалась к ней с питьевой содой и холодным полотенцем. Время шло, романы становились то короче, то длиннее, но замуж Лику никто не звал. Произнесенная при встрече фраза ТА САМАЯ Лика? была билетом беспроигрышной лотереи, но уж никак не предложением руки и сердца. Постепенно мальчики кончились, появились женатые мужчины, и письма в таких романах не были предусмотрены. Беллетристика и впрямь — становилась прекрасной грустью. Лика вышла замуж, просто так — для развития сюжета. Это оказалось скучно и писать тут было — совершенно не о чем.
