Je suis, tu es, il est, elle est, ils sont… Мы читали учебник. Мы повторяли. Потом подходило время чтения. Текст брался из газеты «Nouvelles de Moscou». Словарь, по которому мы искали новые слова — был самым подробным. Он прошел всю ссылку — она не прекращала говорить сама с собой по-французски, по-немецки, по-английски, по-итальянски.
Более педантичной натуры, склонной, как любят сейчас говорить к «перфекционизму» — я не встречала. Ordnung über alles — такой лозунг был бы уместен — в рамке, на стене, кабы не война, закончившаяся — по тогдашним меркам — недавно. Все должно быть — идеально, все должно быть — точно, и точность должна быть подкреплена абсолютным знанием! Поэтому — словари, словари и еще раз — словари! Вы можете себе представить франко-русский словарь, объемом эдак страниц в 1000 с лишним? Петитом! И — к каждой букве вырезалась дорожка. 26 букв. По линеечке — с каждой страницы отрезалась полоска — до литеры А, В, С — и так далее. Благодаря этой чудовищно кропотливой работе нужное слово отыскивалось почти мгновенно! Впрочем, та же лесенка была во всех словарях.
Итак — вечер, после шести, из окна видна толпа, бегущая по Неглинной (на углу был знаменитый туалет, под химчисткой «Снежинка» — там фарцовщики продавали колготки и кофты из рублевых синтетических платков, замаскированные под 25-ти рублевые, импортные). Мне хочется — туда, где падает снег, и продают мороженое, мне хочется в писчебумажный магазин в Детском мире! Я хочу, наконец, в кино! На мультики — в «Россию»! Но — нет. И мы ползем дальше. Мы поем про брата Якоба, —
Frère Jacques, Frère Jacques,
Dormez-vous? Dormez-vous?
Sonnez les matines! Sonnez les matines!
Ding, dang, dong. Ding, dang, dong,
— разбудите меня! Я спою! По иронии судьбы муж купил музыкальные часы с боем. Красивые. Деревянные. Спросите — ЧТО они исполняют каждый час? Да-да, Братца Якоба!
Мы учили дореволюционные стишки про Мышку, про какого-то ее дурацкого мужа мсье Ки-Ки-Ри-ки! Мы читали тексты из огромных тетрадей, которые сама Софья Васильевна делала из альбомов для рисования, вклеивая туда канцелярским ломким клеем вырезки из французских газет… На столе стояла небольшая скульптура — макет памятника Александру Пушкину, сделанный старшим сыном С. В. Пушкин милостиво дозволял нам учить французский, и его крылатка, казалось, бросает живые тени на стол. Это была единственная сохранившаяся работа ее старшего сына. Евгения после ареста и расстрела его отца, Якова Мареевича Магалифа — отправят в штрафные роты, в середине уже войны — на смерть. Россия потеряет еще одного — бесконечно талантливого человека, ученика Опекушина — у нас же так много талантов — что их беречь? Сама С. В. Почти не касалась этой темы — только изредка, когда приезжала к нам, на Каховку.
На пол, вымытый до палубной чистоты, нельзя было вставать босиком. Один из первых уроков — никогда, никогда, никогда — босой ли, в чулках ли — на пол. Только — домашние туфли. Никогда в домашней обуви — на кровать. Конечно, кровать была — как у всех, с металлическими спинками, застеленная пикейным покрывалом, и непременный крохотный коврик — у кровати. Валяться днем — никогда. Если нехорошо — присесть в кресло. На небольшом столике — да-да! гомеопатия! Моя страсть — крошечные коробочки, а уж эти сульфур-йод и какие-то шарики белые, и стакан, обязательно накрытый бумажкой — от пыли, и это поклонение Фридриху Самуэлю Ганеману — классика! С.В. относилась к гомеопатии так, как сейчас относятся к высшим достижениям медицины. Гомеопатией можно было излечить все. Мой папа полностью был согласен с С.В., и я везла домой шуршащие шарики в коробочках. И — непременно! эвкалиптовые такие лепешечки, от них шел дивный запах — они жили в круглой жестянке.
Комната её была квадратной, и сохранила — как? после всех тюрем и ссылок? дивные предметы. Это был, скажем, — холодильник. Деревянный, внутри металлическая коробка, в которую укладывали продукты, а сверху вставлялся оцинкованный короб, наполненный колотым льдом! Еще был пылесос — «Вампир» — из Германии, где-то середины 20-х годов. Он был ужасно странный, блестящий, как дорогая игрушка, и у него надувался клетчатый мешок! Это была совершеннейшая диковина. Как Софья Васильевна привезла из Германии обстановку детской комнаты-спальни — до сих пор мне непонятно. Платяной шкаф, столик-трюмо с овальным зеркалом, выдвижными ящичками и ограненными стеклами — по бокам. Диван, на котором сиживал весь цвет тогдашней русской эмиграции в Берлине, глубокое кресло, в котором любила сидеть сама С. В. Предельная ее сосредоточенность на том, чтобы не доставить хлопот людям была воистину проявлением аристократизма. К стенке был прикноплен листочек, на котором написано — четко, разноцветными карандашами — кому и в каком случае звонить. Имя моей мамы было первым — звонить, если что-то случится… Все заранее было завещано, подарено и подписано. Она страшно не хотела обременять кого-то — собой. Не знаю, как жила она на свою копеечную пенсию, думаю, не больше 30 рублей, питаясь буквально на той грани — за которой изнеможение. В те годы рыба в СССР стоила копейки, и самым обычным блюдом была камбала, которую предлагалось есть и мне. Мне было так чудно — глаза у рыбы на спинке? И еще — каша, каша! Перед едой полагалось мыть руки, вытирая их почти прозрачным полотенцем, висящем в комнате на крючке. Пережевывать кашу нужно было — ТРИДЦАТЬ ТРИ раза, а не глотать, давясь. Иначе не выделялось необходимое количество желудочного сока. Отсюда — болезни! Вот-вот, представьте меня, живущую в доме, где беспорядок — состояние перманентное, где гости сменяют гостей, где кто-то спит на раскладушке, и не попасть в ванную, и глотаешь на бегу дежурную яичницу…
Быт этой московской коммуналки ничем не отличался от быта иных, московских коммуналок — позвольте вздохнуть по тому времени, когда любой, самый ничтожный с государственной точки зрения человек, мог проживать себе — в центре Москвы. Правда, в стесненных такими же счастливцами условиях. Конечно, до мест общего пользования С.В. сопровождала меня — не то, чтобы опасаясь нападения, скорее, в качестве Бедекера. Было все — и чугунный бачок с фаянсовой гирькой, грубо порванная газета, скрывавшая пропоровший ее гвоздь, была кухня — где у С.В. был чистейший столик, аккуратнейший шкафчик, и полочка с посудой, скрытая за тканевой раздержкой. Все это было. Конечно, можно догадаться о некотором недоумении, охватывающим соседей, когда мы пели на два голоса «Марсельезу» … но такие были дивные декабрьские вечера, и эти жирные золотые буквы БАНК СССР, все это — навевало. Получив задание к следующему уроку, я получала царский подарок — свежий номер «L’Humanité Dimanche». До французской компартии мне не было никакого дела, но в те, в 70-е, там были настоящие, цветные постеры — знаменитых певцов, актеров, музыкантов! Каким шиком было развернуть в переполненном метро журнал и делать вид — что я читаю, и все понимаю, и удивленно поднимаю брови, и морщу губы и смеюсь… После долгого любования и рассматривания, журнал подлежал безжалостной резке — было модно делать коллажи. Понять сейчас, КАК она должна была экономить, чтобы мне, девчонке, купить за 1 руб. 50 коп. этот журнал (при нищенской пенсии) — в фойе гостиницы «Будапешт», я не могу. Тогда я этого не понимала, конечно. Понимали мама и папа мои, и папа старался очень деликатно дать подработку, и мама — тоже, они занимались той темой, в которой знание языков было необходимо. Папа в это время писал Геоботанический словарь, и С.В. писала карточки, каллиграфическим почерком, подробно и точно. Папа, конечно, сходил с ума от дотошности и ежеминутных звонков — Олег Сергеевич! Я не могу разобрать Ваш почерк! Это у Вас U или Y? С.В. приезжала к нам, уже на Каховку, поднимаясь по лестнице на 5 этаж с такими муками, что мама приводила её в чувство в течение нескольких часов, а папа, которого недомогания С.В. доводили до слез, скрывался в кабинете. Стоит ли передавать ужас, который испытывала С.В., посещая наш дом? Слово «порядок» у нас было под запретом…
