Когда Белобородова, после двух операций из-за смещения перелома все-таки выписали из больницы, и он, опираясь на казенные костыли, допрыгал до квартиры, то, открыв без ключа дверь, увидел свою квартиру не разоренной, а чисто убранной, и милая женщина в передничке, сооруженном из его, Жориной рубашки, жарила картошку на кухне. Вы кто? обалдел Белобородов. Жора? — мы ж с тобой уж два года как живем, — отозвалась белозубая, похожая на пионера — героя молодая женщина. А ты это … — Жора покачивался, — чего ж в больницу не приезжала? Так я у мамы была, в Вологде, — просто ответила она, — вчера приехала, хотела искать тебя, а ты сам пришел. Ничего себе, я приложился, — Жора, не выпуская костылей, потрогал затылок, — значит, еще и амнезия. Вот тебе и Германия. Так, я может того — и не филолог? Ясно было одно — с Дюссельдорфом он погорячился. Впрочем, девушка его реальности и вправду — была похожа на Марику Рёкк.
Корова
— Славичек? — голос тещи был подозрительно, мармеладно, сладок, — Славичка? СЫночка? Славка Верещагин только что, закончив совещание, послал коллектив по рабочим местам и был просто в ярости. Анна Никитишна! — Славка держал в руках папку с отказом банка, — я вам …вас… сколько просил? Не звоните вы мне в контору! Я работаю, между прочим! А я, Славичек, можно подумать, — зачастила тёща, — на печке, сложа руки лежу? У меня и хлев, и куры, и порося, у меня картошка не перебрата, у меня сено подгнивши… Славик положил сотовый и уставился в густо-серое московское небо. По небу летали вертолеты, мерцали огоньки на вышках и небоскрёбах, и Славик подумал, что скоро в небе будут пробки и мэр сделает небесное метро, с кольцевыми и радиальными. Трубка продолжала пищать, рыдать и хрюкать. Нет, — сказал Славик на всякий случай, решив, что опять речь идет о ремонте крыши. На те деньги, что он отправлял в деревню, можно было бы замок, как у артиста Птичкина выстроить. Ты понимаешь, Славичка, мужиков-то не оставши? А мне куды ее в зиму-т? А сено сгнивши, а баранОв еще как-никак, а Ветку всё, под нож, она ж не покрылась, чего держать-то? Сообразив, что речь идёт о корове, мрачно гремевшей цепями в хлеву, Славик очнулся. — А я тут при чем? Анна Никитишна? Вам новую корову из Швейцарии выписать? Телефон смолк. И снова полилось — это как на шоколадке? Синю-ю-ю? А ну её, к лешаму корову ту. Ты, сыночка, приедь, заколи, а то в деревне токо я да бабка Пелагея. Мать, ты в уме? — Славик поперхнулся, — типа я корову убить? А чего сразу убить? Она ж корова? Её ж колють, и все. Я освежую сама, мне ж как? Да пошла ты! — заорал Славик, — свези на мясокомбинат! Внуков на лето не возьму, — и теща отсоединилась. Матеря на чем свет стоит тещу, жену, умотавшую на Мальдивы, детей, гувернантку, садовника и всю постылую зряшную жизнь, Верещагин вызвал секретаршу, дал ц.у., и сказал — еду на уик-энд. В Таиланд. Билеты заказать? Элла надела праздничную улыбку. Не надо, — отрезал Верещагин, — сам.
Гелендваген, сойдя с трассы на деревенское бездорожье, обиделся. Славик похлопал его по собачке, приклеенной на передней панели, и сказал — не бзди, всего пятьдесят четыре кило, считай, что мы на ралли!
Тещина изба выделялась среди полусгнивших и развалившихся домов. Обшитая блок-хаусом, под алой металлочерепицей, даже с кирпичными трубами и флюгером — дворец… Теща вышла в каком-то рванье, обмотанная дырявым фартуком, в резиновых чунях — ты мать, в налоговую собралась? — Славик подставил щеку под поцелуй. Да откуда деньги-то взять, Славичка … — теща была профессиональной нищенкой, — ты ж знаш, кака пенсия-то… копейки, поисть не на что, а в аптеку и не дойти…
В избе стол был накрыт с общепитовским размахом — крупно рубленый винегрет, огурцы размером с трехлитровую банку, да картошка с постным маслом. Правда, водка была. Торговая. За 250. Скудно живете, Анна Никитишна, — укорил ее Верещагин, — куры что, не несутся? Кролики сдохли? Плохо зятя встречаешь, мать… Тёща, забегала глазами, зашмыгала носом и по ковровым дорожкам, сменившим половички, шмыгнула в «залу». Верещагин знал, что там стоит двухкамерный холодильник Liebherr, и тёща даже стремянку выпросила, чтобы, «значить, до верхних полок доставать»…
Тёща шуршала за стеной, как крахмальная юбка. Она разворачивала какие-то пакетики, отвинчивала крышки, — короче, вскрывала нетрудовые доходы. Из принесенного ею ведра на стол был выставлен сыр в голубеющей не первый год плесени, высохшая до дна икра в банке, мутные маслины и заиндевевшая сосиска. С нового года, поди? — Славик отломил пол-булки и запил водкой. А я чего-то? это вы тут привезли… а у меня ижжога, а ищо плесень, я то думала курям, а баба Пелагея сказала, сдохнут, сама исть не стала. Вот, тебя ждали. Давай, сынок, а то темнеет как быстро, а у меня ланпочка там одна, денег-то нет, сам понимаешь? На этих словах теща сунула в руки Верещагина топор. А чего ручка липкая? — спросил зять, — убила кого, Никитишна? Не! я кур немного, а так — нет. А что? Налоги надо? Тьфу на вас, мамаша, — и Верещагин твердо дошел до сеней. Там Анна Никитична накинула на него задубевший от крови и перьев халат, отчего Славик стал похож на жертву Ку-клус-клановцев. Ты еще глони, глони, оно по первости неловко, — теща совала в нос Верещагину ковш теплого самогона. Сам сказал, это как это на что похоже т? А! вискас же! Виски, — и Славик опрокинул ковшик и чуть не умер.
В хлеву тускло теплилась 40-свечовая лампочка, бережно заключенная в паутинный кокон. Блеяли овцы, кабан по кличке Кусок рыл пятачком пол, желая осуществить побег на волю. Квохтали куры, сидящие на грязных от помета жердинах и рыжие их яйца падали в солому. Ветка, старая уже корова, стояла и задумчиво смотрела на огромную, с кошку, крысу, расположившуюся в корыте с пойлом. Ветка повернула голову, увидела бабку, мыкнула приветственно, потерлась рогом о столб. Ищь, ишо доится! — восхищенно сказала тёща, — топор убери, подою сперва. В хлеву было ужасно. Верещагин, которому выхлоп в московской пробке был слаще парного молока, брезгливо принюхивался. Такое впечатление, что все население хлева только и делало, что беспрестанно испражнялось. Слышались плюхи, шмяки, гром струй и прочая музыка сфер. Пахло чудовищно. Чем вы их кормите-то? — Верещагин выдирал из бараньей пасти подол халата. Баран блеял, смотрел на Верещагина вертикальным зрачком и продолжал жрать халат. Чем-чем, — всплакнула тёща, — что сама ем, то им даю… Ужас, так это они с сервилата так? Анна Никитишна подтянула к себе подойник, по привычке отерла вымя грязной марлицей, встала, растирая спину — иди, Славичка, прям в шею, и все. И вылетела пулей из хлева, задев подойник. Молоко разбежалось струйкой и впиталось в навозную жижу. Верещагин посмотрел Ветке в глаза и чуть не помер со страху. Ветка смотрела на него, как смотрит мать на непутевого сына — ну, что же ты, милый? Ну? Давай… Из глаза, окруженного редкими уже ресницами, выкатилась мутноватая слеза. ТВОЮ МАТЬ! — заорал протрезвевший Славик и вышел на двор. Теща кружила невдалеке. На — лови топор! — Славка бросил топор по направлению к теще. Топор вонзился в сруб бани и умолк. Чего? Чего? Меня убить? — Анна Никитична взяла старт и принялась описывать круги по двору.
Да как ты можешь? Она ж тебе родная, корова-то! — Верещагин поднимал голову, подпирал рукой — но голова падала. — Мать, ты из чего гонишь-то? Что корова дает? Это ж убийственная сила! Народные методы, — Анна Никитична макала в чашку с чаем куски московского торта. — Потому как знали! Вот, давеча сахару купила. По 35 рублев кило. А сёдни выкинули по 23 рубли. Как жить? Самогонку-то как ставить? Славик отлип от клеенки, — сыпь по 35, чего думать-то? Так жалко, — парировала теща, — а подешевет? А подорожат? — передразнил её Верещагин, — ты чё, министр торговли? А как бы была, я бы всех сразу расстреляла! — теща поболтала ложкой в чашке, — чегой-то торт нестойкай, должно это… пальмовое масло? Телевизор выкину, — сказал Верещагин и вышел покурить. Вызвездило, хватануло морозцем, забелела трава, лужицы затянуло коркою. От хлева пахло теплом, сытым покоем, и даже запах навоза показался Верещагину приятным. Слегка пошатываясь, он зашел в хлев, нашарил выключатель. Сразу заблеяли овцы, баран-агрессор начал долбить крутым лбом ясли с сеном, а Ветка, лежавшая на давно не меняной подстилке, подняла свою голову — сама она была масти обычной, черно-белой, а на лбу — как карта Африки, пятно черное. Нос влажный, зернистый, как паюсная икра. Славка подошел, почесал её за ухом. Ветка аж сощурилась. Чем тебя угостить-то? — Верещагин достал сигарету, — корова вытянула язык и съела её. Балуешься? — укоризненно сказал Славка, — табачок жуешь… И так и простоял рядом — чуть не с полчаса. Вышел, забыв погасить свет, принюхался к куртке — фу, вонь — ни одна химчистка не спасет. Вытащил сотовый. Надь? — трубку сняли не сразу. Слышался веселый плеск, визги, далекий шум музыки, кто-то ржал, икая, видимо, на Мальдивах отрывались наши. По полной. Вместе с Камеди-Клаб. — Надь? Ой, хто? Славчик? Ты че не спишь? — Надюха была в полном раскладе, — мальчик мой? Иди, спи, мы тут с девчонками хэллоу… готовимся… короче. Надь! Я у мамаши твоей, в Перестукино. — Верещагину вдруг стало жалко себя, — Надь! Я тут в хлеву. Ну, рядом. Надь? Хрен тебя к матери-то понесло? Она жива, что ли? Ой… помёрла? — Славик понял, что Надька сделала отмашку компании и все стихло, — когда же маманечка моя… ой моя страдалица-то… Господи, труженица, ни сна, ни отдыха… Я, это, на похороны не успею. Слав, ты там памятник закажи и чтобы покруче все и типа венки от нас, от Мальдив… ага? Да ты очумела, сколько коктейлей на грудь взяла? Я ж говорю в хлеву. Анна Никитишна в поряде, в полном поряде. Она говорит, чтобы я корову вашу убил. Типа топором. А хрена ты мне звонишь? Я тут чуть от страданий не умерла! Мамочка моя! Три года мамульку не видала… чего корова? — переменила тон Надька, — мамка просит заколоть, заколи. Ты мужик или как? Делов-то — не знаю прям. Батя ваще и не замечал, он и у соседей всех… все, Верещагин, не отвлекай. А! Прямины возьми. Двадцать кило, пусть мамка не жульничат… сквалыга та еще! И печенку возьми. Все, отбой… И Верещагин, потрясенный словом «прямина», поплелся в избу.
