– Всё видели? – спросил он, глядя на учеников. – Сначала флюс начинает пениться. Если сразу греть слишком сильно, то он просто разлезется. Потом флюс становится прозрачным. И тут надо готовиться. А как припой побежал по детали – сразу поднять над горном, чтоб жар уменьшить. Ну а как растечётся весь – сразу убирать. Перестал блестеть, значит, застыл, кидаем в отбел, он деталь от окалины очистит. Понятно?
Мальчишки кивнули.
– Тогда делаем так. Швырок и складские – на укладку набора. Пальцы тонкие, вроде должно получиться. Надо смазать набор припоем, снять с бересты и уложить на сетку. Я покажу как. Алёха, ты на горне с Лёнькой, паять будете. А вы двое, – кивнул он на новеньких, – снимаете набор с сетки, только чтоб не погнуть, он мягкий, и в отбеле чистите. Всё понятно? Начали!
Некоторое время в кузне раздавалось только сосредоточенное сопение, только однажды прерванное воплем Леонида:
– Швырок, гад, ты чё творишь? За такую работу руки выдёргивать надо!
– А чего это? – обиделся тот.
– На жопе плохо смотрятся. Попроси Юльку, пусть повыше перешьет, всё больше пользы. Ты как припой на узор уложил? Выпадает же весь!
– Ага, – поддел покрасневшего парня Алеха. – Ты попробуй ему руки подальше от бабских дел перешить, враз познаешь этот… как его… смысл бытия.
Из угла еле слышно хмыкнула Красава, и гогот мальчишек мгновенно стих. Тимка оторвался от своей работы, глянул, махнул рукой, пустяк мол, отобрал пинцет у Швырка и чуть поправил:
– Тут флюса много, а тут мало. Если греть, весь узор поползёт…
Тимофей выбрал работу в сторонке и сделал это с умыслом. Скрутить вдвое проволоку на токарном станке, педальный привод которого сосредоточенно жал Митяй, – дело плёвое. Прокатать в вальцах до нужной толщины ещё проще, благо и тут Митяй внимательно следил, чтоб проволока не запутывалась. Он наблюдал за мальчишками, которые, скрипя непослушными пальцами, пытались делать непривычную для них работу. Наука деда гласила: не пытайся определить, может или нет. Важнее определить, хочет или не хочет.
Но самое главное – он заметил, как за ним самим наблюдала Красава. Предложение сделать что-то для неё она отвергла сразу же, сообщив, что ей не всякое носить можно, с бабулей говорить надобно. Но за заботу спасибо, ежели волхва разрешит, то Красава обязательно о себе напомнит. Что ей нужно было ещё, Кузнечик не понимал, но взгляд её определил так же, как и свой собственный. Так смотрят на человека, когда собираются пристроить его к какой-нибудь работе. И стараются углядеть – годен или не годен.
Первая пайка прошла на ура, Лёнька был горд и сиял, как солнышко поутру. Вторая – уже без излишнего ажиотажа. Тимке всего-то и осталось прикрепить крылья бабочке да показать, как пользоваться странными клещами, на губки которых надевались деревянные насадки, с помощью которых плоскому набору придали объём. Снежинки просто чуток выгнули, «чтоб лучше блестело», а бабочке… Крылья бабочки Тимофей выгнул таким образом, что они раскрылись и как будто наполнились встречным ветром. Лёгкая полировка (толстые проволоки рамки драим до блеска, а тонкие пусть остаются молочно-белыми, как сразу после отбела), и посаженная на свои шесть лапок бабочка засверкала прожилками крыльев и, казалось, была готова взлететь. Что чуть было и не сделала, подхваченная сквозняком из распахнутой девчонками двери кузни.
– Держи! Улетит! – завопил Родька, пытаясь подставить руки под падающую бабочку.
– Поймал! – объявил старший из Сенькиных мальчишек. – Не разбилась!
– Это кто у вас тут летает? – уперев кулачки в бока, подозрительно поинтересовалась Елька. – Что, опять без нас?..
– Так вот, боярышня, – простодушно протянул к ней руки мальчишка. – От сквозняка улететь хотела, когда, значитца, двери открылись, а мы, значитца, ловили.
Елька, удивленно уставившись на его ладони, сделала несколько шагов вперёд, за ней в дверь вьюнками просочился остальной десяток.
Девочки осторожно, боясь дохнуть, приблизились к неожиданно покрасневшему мальчишке.
– Летает? – почти выдохнула Елька.
– Не-а! – простодушно разрушил волшебство момента Кузнечик, бесцеремонно схватив бабочку за крыло. – Сидит в основном. Ну там, на платке или на платье ещё. У неё для этого ещё булавка есть. Вот! – Тимка перевернул насекомое вверх брюшком, до глубины души поразив зрителей небрежной манерой обращения с волшебными созданиями. – Это брошка называется.
– А она… вот… ну, бабочка эта?.. – одними губами прошептала Еля, не решаясь задать главный, мучивший её сейчас вопрос.
– Так маме Вере она, – правильно понял её затруднения Тимофей. – Для тебя она большая слишком. А вам серёжки сделали, ты же сама хотела, чтоб лучше, чем у сестёр. – Тимка оглянулся. – А, вон у Швырка они. Пима, а ну, давай сюда!
Питирим, Сучков племянник, в просторечии именуемый Пимкой, а то и просто Швырком, неожиданно сильно смутился и густо покраснел.
– Вот, боярышня, прими, не побрезгуй, – вдруг заговорил он высоким слогом и чуть ли не с поклоном протянул ей только что отполированные серёжки. – Для тебя делали, старались. Не обессудь, если не по нраву…
Тимка смотрел на разворачивающееся действо, и у него нарастало ощущение, что он либо чего-то не понимает, либо чего-то сделал не так. Ну, серёжка, ну брошка, и чего такого? Это была отнюдь не первая его девичья игрушка, и Тимофей не видел в ней ничего особенного.
Девок в слободе хватало. Оторванные от семей, они тяжело и упорно постигали искусство обращения с ткацким станком. Развлечений у них было не так чтоб и много, разве что пытались сшить что-нибудь из той части ткани, что мастера отдавали ученицам за хорошую работу. Вот боярин и разрешил деду Гордею дарить самым лучшим из них безделушку из кусочков серебряной проволоки.
Дед, само собой, спихнул это богоугодное дело на Тимофея, тот и делал. И дарил. Девки смущались, конечно, но подарок принимали с достоинством, присущим лучшим ученицам. Но чтоб так краснеть, как Пимка или этот, как его там… Из Сенькиного десятка? Тимка этого момента не догонял совершенно.
Ну откуда ему было знать, как девки-ткачихи собирались вечерами, рассматривали сделанный подарок, обсуждали чуть не каждый завиток узора, потихоньку соревнуясь, кого оценили лучше, а кого и похуже. А заодно перебирали мастеровых и лешачьих парней, считая шансы на выгодное замужество.
Реакция же мальчишек, которые держали подарки, и, главное, девчонок, которые на них смотрели, была Кузнечику абсолютно непонятной. Елька, казалось, забыла дышать. Разучилась, что ли? На глазах у Любавы разве что слезы не проступали, а две самые мелкие – Аринины сестрёнки – выскользнули за дверь и куда-то умчались.
– А… папка… вот… проволока… Тоже… – обрела наконец голос Любава.
«М-м-да… Перегрелись они, что ли? Наверно, на занятиях у них что-то стряслось».
Собственный опыт и битая задница подсказывали сейчас Кузнечику, что с девчонок толку, как с перегретой над огнём проволоки: форму не держит, размягчается, а то и вовсе скатывается серебристыми шариками слёз. Слёзы порой бывали и Тимкины, но он предпочитал об этом не вспоминать. Но вот что это первое в короткой девчачьей жизни всамделишнее украшение, да не просто украшение, а подаренное, и, главное – не просто подаренное, а сделанное специально для них, причём не одним мальчишкой, а сразу всеми – так даже ещё лучше! Тимке такие мысли в голову не приходили: он просто стоял и тихо удивлялся реакции до сих пор нормальных девчонок. Сестрёнку, впрочем, срочно надо было успокаивать – сейчас точно разревётся.
