У них с женой было твердое правило – кто после дежурства, того не трогать. Тот имеет право скандалить, хамить и бездельничать, и ничего ему за это не будет, потому что он устал. Но иногда их ставили в одни и те же сутки, и тогда хитрая Саня упрашивала: «Пап, приготовь что-нибудь вкусненькое, ну пап!»
Иван Кузьмич обзывал их бездельниками, быстро шел на кухню, и через несколько взмахов ножа на столе появлялась или картошечка, или драники, а порой тесть пек свои фирменные блины, тонкие и почти прозрачные, как эта калька.
Еда появлялась, а кухня выглядела так, будто на ней неделю никого не было, так четко, собранно и аккуратно действовал Иван Кузьмич.
– Ну все, сейчас дозреет, и можно есть, – сказал тесть, усаживаясь на край дивана.
– А я дорисую как раз. Между прочим, для вас делаю, Иван Кузьмич, помните, я вас просил выточить детали?
– Смутно.
– Ну Михальчука!
– Ах да! Слушай, я все собирался к нему, да вот не успел тогда. А ты, стало быть, забрал?
– Ага. Я вам сейчас копию сделаю, вы ж разберетесь?
– Добре.
Иван Кузьмич заглянул Ордынцеву через плечо, фыркнул, пробормотал что-то вроде «как есть – так есть», вернулся на диван и прикрыл глаза.
Ордынцев напевал себе под нос, сам не зная что.
Обед получился просто царским. Поев, Костя понесся смотреть «Спокойной ночи, малыши!» (для обычных мультиков он себя считал слишком взрослым, но «спокойка» – это был ритуал), а Ордынцев, переглянувшись с тестем, достал початую бутылку коньяка и маленькие рюмочки.
– Эх, Вова, неинтеллигентный ты человек, – засмеялся тесть, – под сей напиток полагаются совсем другие бокалы.
– Ой, я вас умоляю! В Средние века, когда зарождался этикет, там тебе что пьяный стеклодув надует, из того и будешь пить. А мы с вами уж не хуже тех рыцарей и баронов.
– И то правда. Ну, за Санечку давай. Чокнемся, уже можно.
Выпили.
– Слушай, Володя, а ты что все один-то? Время прошло, тоже уже можно.
Ордынцев пожал плечами:
– А вы что? Тоже время…
– Да, пролетело, как одна минута. Володь, я старый, я уж дождусь… Не знаю, как там по ту сторону, небеса, или что, но где-то мы с Натальей Марковной свидимся. А тебе еще жить и жить…
– Ну вот я живу и живу.
Ордынцев налил по второй.
– Ты на меня не смотри, не оглядывайся. Если ты найдешь себе хорошую женщину, я только порадуюсь за вас.
– Спасибо, Иван Кузьмич. Если что, я вам первому сообщу.
Он поднялся помыть посуду. Сказать, что ли, что ему нравится Катя, девочка, которая ходила в третий класс, когда он женился? Самому-то себе признаваться в таком не хочется…
– Слушай, а я и забыл, что ты поешь отлично, – вдруг воскликнул тесть, услышав, как он мурлыкает себе под нос.
– Да ну, какой там.
– Отлично, – с нажимом повторил тесть, – и тоже ведь, Володенька, уже можно… Давай что-нибудь? А я подхвачу.
Пожав плечами, Ордынцев сходил в комнату за гитарой. После смерти жены он не брал ее в руки, только Костя иногда бренчал со своими приятелями, поэтому гитара расстроилась совершенно.
С грехом пополам наладив ее, он взял несколько аккордов и наконец сообразил, какой мотив напевал весь вечер, и завел романс «Не для меня придет весна».
Иван Кузьмич подхватил. Получалось как-то на редкость неплохо у них, и Ордынцев поддал мощности.
Песня вроде грустная, но Ордынцеву было хорошо от мысли, что жизнь течет своим чередом, и Катя полюбит не его и счастлива будет не с ним, и, в общем, приятно знать, что когда его не станет, мир не перевернется и даже не моргнет.
– Не для меня куют коня и в гриву ленты заплетают… – с чувством выводили мужчины, но тут в кухню вбежал Костик.
– Вы чего это?
Ордынцев замолчал и прижал струны ладонью, а Иван Кузьмич заслонил собой коньяк.
– Сами не знаем, сынок. Накатило что-то.
– Ну здорово! А можно с вами попеть? А можно «Солнышко»?
– Давай. Только немного, а то с непривычки пальцы собью и завтра буду плохо оперировать.
Ирина любила, когда Кирилл работал в первую смену. Он забирал Егора из школы, семья обедала в полном составе, и начинался долгий прекрасный вечер, когда они успевали и погулять, и почитать, и поиграть в «Эрудита». Иногда мужчины доставали шахматы, Кирилл играл так плохо, что бился с Егором практически на равных, а Ирина так и вовсе знала только, что «всех главнее королева, ходит взад-вперед и вправо-влево, ну а кони ходят только буквой «Г»». Она обожала эту песню-дилогию Высоцкого.
Было так благостно, что становилось страшно. Вдруг это всего лишь затишье перед бурей? Страх перед будущим мешал радоваться настоящему, хоть Ирина и понимала, что это глупо. Атеистка и реалистка, она все же верила в приметы и самой верной считала: «Чем похвалишься, без того и останешься». Так было всегда: стоило ей подумать что-то вроде «ах, как хорошо, что…», жизнь немедленно этого хорошо ее лишала.
Первый муж ушел вскоре после того, как она подумала: «Какое счастье, что я уже замужем и судьба моя определена», стоило порадоваться, что у нее растет крепкий и здоровый ребенок, как Егор немедленно заболевал. А когда она в недобрый час блаженно улыбнулась от радости, как хорошо, дружно и мирно живет с Кириллом, тем же вечером у них произошла первая серьезная ссора, причем из-за какой-то ерунды, суть которой теперь уже невозможно вспомнить.
Вообще ссорятся чаще по ерунде, чем из-за серьезных вопросов. Люди интуитивно понимают, что если нависла настоящая угроза, то разумнее потратить силы на ее устранение, чем на выяснение отношений. Ну, или трусливо сбежать, что тоже широко практикуемый вариант. А когда все в порядке, нигде ничего не каплет и над головой не висит, почему бы и не посвариться?
Умом Ирина понимала, что ссоры – это такая же неотъемлемая часть семейной жизни, как секс, а может, и главнее даже, но переносила любые размолвки очень тяжело.
Сразу начинало казаться, что все рухнуло, она отвергнута, изгнана из семьи, никому не нужна, и все потому что сама виновата. Какие-то свои мелкие ошибки разрастались до космических злодеяний, и Ирина начинала считать себя воплощением вселенского зла. В общем, это было ужасное состояние, ощущавшееся как болезнь.
Возможно, именно поэтому она заставляла Кирилла заниматься своими делами, отправляла его в кабинет работать над курсовиком или к приятелям, подсознательно боялась, что у него случится передозировка жены – опасное состояние, при котором любая пылинка может сдетонировать в дикий скандал.
Вот и сегодня после обеда она погнала его в кабинет, спать или работать, как ему больше нравится.
– Лев Толстой уже две «Войны и мира» написал бы, пока ты свой курсовик заканчиваешь!
