В общем, неудовлетворенным женщинам было на ком сорвать свою злость, и, признаться честно, все шло к тому, чтобы Ирина с годами пополнила ряды старых грымз, только брак с Кириллом спас ее от этой жуткой участи, а Любовь Петровна так и не обрела женского счастья, а все равно устояла.
Посмотреть хоть на ее племянницу. Да, скромная серьезная девушка, но не забитая и знает себе цену. Чувствуется, что не красится потому, что поняла: на юном лице это выглядит вульгарно, а не из страха перед теткой. И вещи на ней были надеты не кричащие, но хорошие, импортные. Тетка не орала: «Мы в твои годы ходили как чучела, теперь твоя очередь! Мы хлебнули, и ты глотай!» И высказывалась девушка смело, свободно, дети, воспитанные озлобленными людьми, так себя не ведут. Они заглядывают в глаза, пытаясь угадать, что от них хотят услышать.
Как же Любовь Петровна не сломалась после стольких невзгод? Может, все объясняется просто?
Ирина росла в тени грозного глагола «заслужить», без него в жизни не происходило ничего, ни плохого, ни хорошего.
Было ласковое «заслужила», когда Ирина была хорошей девочкой, и грозное «ты это заслужила» при всякой неприятности. Ну и презрительное «не заслужила», когда жизнь шла ровно, без побед.
И как-то привыкла она считать, что, если жизнь идет не так, как хочется, значит, она не заслуживает счастья, плохая, недостойная, и в отчаяние впала именно от осознания своей ужасной сущности.
А Любовь Петровна понимала, что как ни старайся, а у противника всегда свои планы, жизнь течет своим чередом, и порой складывается так, что невзгоды выпадают и на долю хороших людей, никто не виноват, и тут уж делать нечего, а надо терпеть и не сдаваться.
Выйдя на больничный пандус, Катя подставила лицо утреннему солнышку. Воскресенье, в институт не надо, но отсыпаться дома девушка тоже не торопилась. Хоть за дежурство она и не прилегла, все равно тратить светлые утренние минуты на сон было жаль.
Катя зашагала к остановке и тут заметила, как из боковой двери вышел Ордынцев. Она улыбнулась и помахала ему рукой, думала, что он тоже помашет и пойдет своей дорогой, но он вдруг приблизился к ней.
– Привет! Надо же, дежурили-дежурили, а в операционной так и не встретились.
– В приемнике работали?
Ордынцев засмеялся:
– Да нет, Катя, всю ночь проспал в ординаторской. Ни разу не подняли, просто паранормальное явление какое-то.
– Должны и вам подарки судьбы когда-то доставаться.
– Ну да. Нурисламов вон каждую смену беспробудно спит.
– Так он же сутками дежурит.
– Вот сутками и спит. Просто мистика какая-то. Мужики в операционной, как бобики, кровавый пот вытирать не успевают, но как только пересменка – все. Нурисламов порог больницы переступил – поступление прекратилось. В ординаторскую вошел, пока смену принимал, кроватку расстелил, улегся, вместо «до свидания» уже храпит. Сутки полная тишина, но стоит только следующему дежурному штаны переодеть, восемь ноль одна – звонок из приемника. Сменщик поднимает трубку – Нурисламов закрывает за собой дверь. Так что, Кать, когда график будут составлять, просись в одни сутки с Нурисламовым, больше шансов выспаться.
Катя засмеялась:
– Спасибо! Только мне пока нравится работать. Интересно.
– Ты молодец, в Любовь Петровну. Она эх какая работящая была, – Ордынцев улыбнулся, – ты к метро? Ну пойдем вместе.
Он аккуратно придержал ее за локоть.
– Знаешь, Кать, я скучаю по ней.
Выйдя через проходную с территории больницы и миновав двор, в котором ровной чередой стояли совершенно одинаковые пятиэтажки, они вышли на широкий оживленный проспект. Остановка была полна людей, и одинокий желтый «Икарус» виднелся еще вдалеке и двигался весьма неспешно. Ордынцев предложил прогуляться до метро пешком, подал руку, она приняла.
Вдруг пронесся порыв ветра, такой сильный, что лужи на тротуаре будто сделали шаг вперед, и Катя заметила, что весенняя голубизна неба исчезла за сплошной серенькой пеленой, но в воздухе промозглого утра все-таки было растворено предчувствие счастья для всех, кто его ждет.
Она улыбнулась. Вместе с солнцем куда-то исчезла детская влюбленность в Ордынцева и жажда чуда, и Катя поняла, что все будет проще, спокойнее и надежнее, чем в мечтах…
Просто приятно было идти под руку с интересным мужчиной и представлять, будто прохожие думают, глядя на них, что они красивая пара и, может быть, немножко завидуют…
– Из тех, кто меня помнит молодым, одна только Любовь Петровна и оставалась, – сказал Ордынцев, – я же пришел в отделение, когда еще в институте учился, поддежуривал с опытными врачами, чтобы набираться опыта. Доктора гоняли в хвост и в гриву, а она защищала. Тут поможет, там подскажет, – Ордынцев грустно улыбнулся, – я вечно забывал в листах назначений антибиотики отменять и столы проставлять, так она контролировала…
– И меня тоже страховала всегда. Я забуду, так тетя Люба сама все сделает и только скажет: «В который раз Иисус вас спас». Самые строгие слова, которые я от нее слышала.
– Точно, точно! Она меня так поженила. Нам с Саней надо было срочно расписаться, чтобы встать в очередь на жилье, и Любовь Петровна все устроила. Помню, сижу в ординаторской, чуть не плачу, что хата уплывает, и вдруг она заглядывает: «Хватайте паспорта и бегом во Дворец бракосочетаний. В которой раз Иисус вас спас». Как ей это удалось – не знаю…
– У меня мама в загсе работала.
– Да? Вот уж поистине Ленинград город маленький. Стало быть, твоя мама нас регистрировала?
Катя пожала плечами.
– Не знаю, может быть, кто-то из ее сослуживиц уже. Она умерла одиннадцать лет назад.
Ордынцев покачал головой:
– И мы с Саней женились тоже одиннадцать лет назад… Давай считать, что то твоя мама все-таки была.
– Давайте.
Кате захотелось сказать что-то хорошее, но тут в голове промелькнула быстрая тень мысли, то ли воспоминания, то ли догадки. Что-то важное почудилось ей в словах Ордынцева, но пока не давало себя понять.
– Слушай, Кать, а ты знала такого Михальчука?
– Дядю Мишу Самоделкина?
– Наверное, его.
– Ну так… Видела раза два в жизни и на похороны ходила.
Ордынцев рассказывал, как планировал совместную научную работу с дядей Мишей, а Катя хмурилась, пытаясь понять, что ее встревожило. Что-то, связанное с маминой смертью. Она начала помнить себя довольно рано, но память ее представляла собой не связное повествование, а ворох ярких картинок, перепутанных так, что совершенно невозможно было разложить их в хронологической последовательности. Вот она бегает по широченному коммунальному коридору в украинском костюме, который специально для нее вышила соседка, в диком восторге от того, как развеваются за спиной разноцветные ленты веночка… Это, наверное, еще до школы… И точно до школы был Вадик, раньше всех научившийся выговаривать «р» и гордо называвший воспитательницу не Лилия, а Рыря Павловна. Книга-раскладушка про Бэмби, которую, кстати, подарил ей дядя Миша Самоделкин… Это, наверное, совсем давно, потому что она рано начала читать настоящие книги, и рассматривать картинки стало неинтересно. Много разноцветных кусочков в лоскутном одеяле памяти, но где смерть мамы – там чернота. Какие-то отрывки… Вот тетя Люба говорит кому-то по телефону «не отдают». И Кате страшно, что не маму не отдают, и тут же какая-то глупая надежда, что если не отдают, то, может, мама еще не насовсем умерла. Потом были похороны, голубая глина на дне вырытой могилы, женщина в кружевном черном платке и сладких духах, склонилась к Кате – «ах ты бедняжечка моя, как теперь будешь», и тетя Люба мягко ее отстранила – «не надо, не надо».
