Убийца же Глодов, судя по фото, мужичок субтильный, да и хронический алкоголизм не прибавляет человеку мощи. Обвиняя Ордынцева в халатности, эксперты утверждали, что он обязан был заметить симптомы надвигающегося психоза, в частности тремор.
Ирина покачала головой. В переводе на русский тремор – это трясущиеся руки, и как, скажите на милость, можно трясущимися руками быстро и технично задушить человека так, чтобы он не успел позвать на помощь?
Если бы Любовь Петровна была заколота ножом или убита ударом по голове, то вопросов нет, но удушение руками требует большой сноровки. Может, Глодов реально симулировал сумасшествие? Но тогда запретил бы жене жалобы писать, чтобы не привлекать лишнего внимания к своей персоне.
Да и зачем? Если он был в уме, то тихонько задушил и вернулся в палату, и следствие замучилось бы выявлять убийцу среди всех сорока пациентов.
Что, похоже, им теперь придется делать вдвоем с Гортензией Андреевной.
Уложив детей, она скользнула к мужу под одеяло, прижалась крепко. От Кирилла все еще немножко пахло железом и огнем.
– Прости меня, – шепнула Ирина.
– Куда ж я денусь, – засмеялся Кирилл.
– Правда, нехорошо вышло.
– Брось. А если честно… Знаешь, я одно время очень хотел, чтобы ты вообще ушла с работы.
– Правда? Ты не говорил.
– Вовремя одумался потому что. Конечно, хорошо, когда приходишь домой, и вокруг тебя хлопочут, супчика нальют… Когда знаешь, что дети под присмотром, да и одежда когда сама стирается и гладится, вообще прекрасно.
– Я стараюсь, чтобы так и было.
– Ир, ты гений домовитости, но родилась, мне кажется, не только для этого. Ты знаешь кто? Тот, который не стрелял.
Она резко приподнялась на локте:
– В каком смысле?
– Как у Высоцкого. «Никто поделать ничего не мог, но был один, который не стрелял». Так вот ты и есть этот самый один. Ты спасаешь невиновных, Ира, бог дал тебе этот дар, и кто я такой, чтобы становиться у него на пути?
– Кто-кто? Муж, которого, я надеюсь, тоже послал мне господь, если уж на то пошло.
– Вот видишь, как удачно все складывается.
Муж засмеялся и через секунду уже спал, а Ирина лежала рядом в той дремоте, когда в плавном и неспешном течении мыслей вдруг всплывают важные догадки.
Она перебирала свои процессы, вспоминая, всегда ли поступала по совести, или все же бывали случаи, когда она стреляла вместе со всеми, спасовав перед всемогуществом системы. Кажется, нет… В чем-то ошибалась наверняка, но совесть свою ни разу еще не переломила через колено. А сейчас как правильно поступить? Гоняться за химерами вместе с Гортензией Андреевной, забросив семью, или захлопнуть дверь перед носом наглой училки?
Сама же небось по десять раз в день повторяет своим ученикам, что не бывает такого, когда вся рота идет не в ногу, а командир – в ногу, так пусть усвоит, что над убийством Любови Петровны работала целая команда грамотных людей – следователь, оперативники, гособвинитель, судья, медицинские эксперты. Все они признали вину Глодова, так почему должны оказаться правдой дурацкие подозрения учительницы, от которых отмахнулся бы сам Шерлок Холмс?
Мысли, зацепившись за литературу, почему-то съехали на «Капитанскую дочку» Пушкина и заячий тулупчик, который Гринев дал Пугачеву, а тот его за то не повесил. Похожая ситуация, тулуп – халат… Закутала испуганную девчонку, приободрила, уже не говоря о том, что на том диком холоде Ирина вдогонку к абсцессу свободно могла подхватить пневмонию и отправиться на тот свет еще до совершеннолетия. Получается, Красильникова ей жизнь спасла, а она теперь не хочет искать ее настоящего убийцу? Допустим, медсестре все равно уже, она мертва, но Гортензия Андреевна говорила, что Кате угрожает опасность. Параноила? А вдруг нет?
Ирина глубоко вздохнула. Похоже, это ее долг.
Она закрыла глаза и снова провалилась в то давнее воспоминание. Окна машины были разрисованы причудливыми морозными узорами, и, как всегда, кто-то продышал кругленькое окошечко, а кто-то оставил на стекле отпечаток теплой ладони.
Хмурый водитель с жутким скрежетом переключал передачи, соседка Ирины надсадно кашляла, а медсестра улыбалась и ободряла всех. Отдав свой теплый халат Ирине, она осталась в обычном медицинском, с завязками сзади, но сидела так, будто ей вовсе не холодно. Милое, нежное, ласковое лицо…
В молодости она, наверное, была необычайно красива, но время ее девичьего расцвета пришлось на войну, после которой многие женщины стали обречены на одиночество.
Хлебнула ужасов оккупации, страшно подумать, что пережила, как вообще выжила и не сломалась.
Ирина вздрогнула. Помнится, еще тогда ее поразило, как спокойно медсестра рассказывала про фашистов, как обыденно. Просто вспомнилось для примера напуганной девчонке. Да, сейчас тебе несладко, но бывает и похуже, так что держись.
К сожалению, пребывание на оккупированной территории преступлением как бы официально не считалось, но советского человека не красило. Тут на какого кадровика попадешь. Кто-то пропустит, а другой подумает – а зачем мне лишние проблемы?
Видимо, Любови Петровне не слишком везло с кадровиками, потому что она так и не сумела подняться выше постовой медсестры, хоть и была прекрасным специалистом. Ни в институт не поступила, ни по административной линии не росла…
Ах, неласкова была судьба к Любови Петровне, очень неласкова.
Ирина поежилась. А ведь совсем недавно она себя самое считала жертвой злого рока, и впадала в отчаяние, и чуть не ускользнула из суровых, но крепких объятий жизни в болото пьянства.
Как она злилась, господи… В старых книгах это называется – роптать на судьбу. Стыдно вспомнить теперь. А ведь всего-навсего от нее ушел никчемный мужичонка, от которого она и так не видела ни тепла, ни помощи, но для Ирины это был такой удар, что просто ужас, и она не выдержала его. Стала пить, прячась от реальности, которую считала невыносимой, и озлобилась на всех, кто остался при семейном счастье. Ей казалось, она умело это скрывает, но, наверное, нет, проскакивало, недаром она растеряла всех подруг и приятельниц, и чай с ней никто из сотрудниц со старой работы не хотел пить.
Но самые ее тяжелые минуты – райское блаженство по сравнению с тем, что пришлось на долю Красильниковой, и Любовь Петровна, в отличие от нее, осталась добрым и душевно щедрым человеком. Ведь девяносто девять из ста женщин не стали бы с ней тогда сюсюкаться, наоборот, одернули бы: «Ну и молодежь пошла! Мы войну прошли, и ничего, а ты от такой ерунды раскисла! Соберись, тряпка!» Отгрызли бы у молодой девчонки хоть крупиночку своего неслучившегося счастья, а Любовь Петровна наоборот.
Ирина тихонько засмеялась, вспоминая юность. Сейчас-то все позади, настала ее пора издеваться над молодежью, а в свое время пришлось изрядно потерпеть от старых кикимор. В школе была училка, которая, если увидит накрашенную девочку, сразу за волосы тащит в туалет и там все ледяной водой смывает. Спасибо, что хоть в раковине, а не в унитаз лицом макала, хотя, наверное, это ее голубая мечта была. Трудовичка вечно пугала самых красивых учениц, что их никто никогда и ни при каких обстоятельствах не возьмет замуж на том основании, что они шьют не идеально ровно и не совершенно одинаковыми стежками. Про улицу и говорить нечего: каждая вторая бабка считала своим долгом прошипеть насчет юбки до пупа и прочих нюансов моды, указывающих на принадлежность к древнейшей профессии. В университете тоже была пара преподавательниц, у которых красивым девочкам получить зачет было труднее, чем остальным студентам.
