Эта бодрящая мысль пришла ему в голову воскресным утром за чашкой кофе. Иван Кузьмич повел Костю в Зоомузей, и Ордынцев сибаритствовал в одиночестве.
Заварив себе еще чашечку, он вспомнил гада Тарасюка, как этот, мягко говоря, неумный человек с растущими из задницы руками унижал его в суде и имел на это право только потому, что с помощью подхалимства и подкупа получил ученую степень за свою убогую научную работу.
Вообще, Ордынцев всегда считал, что диссертация ради диссертации – дело недостойное, и писать ее надо, только когда тебе реально есть чем поделиться с человечеством, иначе это профанация науки, вот и все. Бог знает, как в других областях, а по его специальности только процентов десять работ содержали какие-то ценные идеи и имели реальную научную новизну, остальные представляли собой раздутые статистические отчеты, обрамленные словоблудием. Ну а тарасюковская работа даже на звание отчета претендовать не могла, потому что Ордынцев прекрасно знал, как тот подбивал свою статистику. Они с Морозовым даже говорили: «Есть ложь, есть наглая ложь, есть статистика, а есть диссертация профессора Тарасюка».
И тем не менее, хоть вклад профессора в науку равен нулю или даже отрицательной величине, ученые звания дают ему полную индульгенцию от уголовного преследования. В операционной он может творить любую херню, лечить сепсис подорожником, а внутричерепные гематомы сеансами экзорцизма, слова против никто не скажет, ибо он не просто идиот, а ученый. За смерть больного на скамье подсудимых будут всегда отдуваться рядовые врачи, которые или недоглядели, или неверно доложили, или еще что – не важно, суть в том, что профессор всегда прав.
Ордынцев усмехнулся, зачерпнул сгущенки, разболтал ее в кофе, а потом облизал с ложечки остатки. Самый вкусный момент дня…
С другой стороны, усмехнулся он, если этот самовлюбленный напыщенный олигофрен сделался доктором наук, то я чем хуже? Почему бы не наваять для начала кандидатскую, от которой и не требуется особых прорывов, цель ее – всего лишь доказать, что человек способен к самостоятельной научной работе.
Ну неужели нет, в самом-то деле!
Тем более и задумки имеются, и Тарасюк, получив кафедру, ко всеобщему удовольствию свалил из больницы.
Ордынцев прилег на диван и закрыл глаза. Для начала хорошо бы узнать, сохранились ли чертежи, которые они делали с Михальчуком, или родственники отнесли их на помойку. Страшно ругая себя за разгильдяйство, Ордынцев поехал на работу, ибо точно помнил, на каком именно клочке бумажки у него был записан телефон Михальчука и где этот клочок должен лежать. Обладая хорошей памятью, Ордынцев редко пользовался записной книжкой, но поскольку Михальчук умер год назад, номер его, понятное дело, забылся.
Как ни странно, но заветного обрывочка в ящике стола не обнаружилось. «А путь в науку-то тернист», – ухмыльнулся Ордынцев и полез в шкаф, где в самой нижней секции валялись журналы поступлений, которые старшая сестра ленилась сдавать в архив. К счастью, журнал за прошлый год был еще на месте, и Ордынцев довольно быстро нашел данные Михальчука. Телефона, правда, не было, только адрес, и, немного поколебавшись, Ордынцев собрался в гости, рассудив, что если и пошлют подальше, то можно потерпеть ради науки.
Сын Михальчука, крепкий лысый дядечка лет сорока, сразу его узнал и даже не слишком удивился:
– Владимир Вениаминович, какой приятный сюрприз, – воскликнул он, радушно поводя рукой с зажатым в ней половником, – заходите, заходите.
Ордынцев ступил в стандартную малогабаритную квартирку, скромную, но удивительно уютную.
Впустив его, хозяин быстро убежал в кухню, и в открытую дверь Ордынцев видел, как тот, облаченный в кокетливый фартук с подсолнухами, вдохновенно мечется возле плиты.
– Я на минуточку, – прокричал Ордынцев ему вслед, – и по делу.
– Ничего не знаю, вы должны остаться обедать. Я создаю шедевр!
– А, ясно, – Ордынцев стал снимать ботинки, но тут из комнаты вышла полная женщина и сказала, чтобы проходил так.
– Неудобно…
– Все в порядке, у нас ковров нету.
Ковров действительно не было – ни на полу, ни на стенах.
– Вы извините, что я вас потревожил в выходной день, но у меня к вам дело такого рода…
Ордынцев откашлялся, подыскивая такую формулировку, чтобы не огорчить этих приятных людей, если окажется, что они выбросили чертежи, но тут в комнату заглянул хозяин и сказал:
– Все готово, прошу к столу.
Ордынцев снова стал отнекиваться, но его никто не слушал, и он занял почетное место во главе маленького кухонного столика.
Заявленный шедевр оказался обычной картошкой с мясом, приготовленной на уровне больничной кухни, но Ордынцев, покатав картошку во рту на манер старого вина, закатил глаза и сказал, что это восхитительно.
Жена засмеялась, а вслед за ней и муж.
– Да ладно вам! Вот всегда так! Танечка между делом тяп-ляп – и произведение искусства, а я полдня потрачу на шедевр, а на выходе серая и пресная субстанция.
– Такое не только на кухне происходит, – фыркнула Танечка.
– Нет, правда, очень вкусно, – сказал Ордынцев и заработал вилкой, потому что действительно проголодался.
Ему стало хорошо и спокойно, как будто дома, и вдруг подумалось, что он с женой тоже жил бы так, если бы она не умерла. Тоже бы смеялись вместе, и по выходным он повязывал бы фартук и кухарил, а Костя помогал бы ему, и они бы спрашивали: «Саня, что ты хочешь? Что приготовить тебе?», а жена бы смеялась: «Пока вы меня не вовлекаете в ваши игры, делайте, что хотите!»
Да, у него было бы так же, радостно, без изматывающих страстей, простое обывательское счастье. Может, кому-то оно и кажется мещанским и недостойным, а ему пришлось бы в самый раз…
После картошки жена накрыла чай, достала вазочку с печеньем, банку малинового варенья, каковое Ордынцев попросил ради него не открывать, но хозяйка все равно открыла, потому что весна и надо доедать старые запасы.
Михальчук-сын рассказывал, как тепло относился к Ордынцеву отец, как гордился тем, что внесет свой, пусть и скромный вклад в медицину, он даже взял в библиотеке учебник по травматологии и ортопедии и вообще, кажется, планировал долгое сотрудничество.
Ордынцеву стало мучительно стыдно. Получается, он не проявил деликатность, а наоборот, вроде как не исполнил последнюю волю человека. Пряча глаза, он пробормотал, что администрация категорически запрещала ему научную работу, но теперь ситуация изменилась, и будем надеяться, что через несколько лет в травматологии появится конструкция Ордынцева-Михальчука. Или даже Михальчука-Ордынцева.
– Да папа не ради славы, просто ему интересно все это было! Ум такой пытливый… – Таня улыбнулась, – рац за рацем, рац за рацем. Я уж смеялась: господи, папа, это же на каком уровне предприятие находилось, когда вы туда пришли, если вы уже десять лет непрерывно вносите рацпредложения и еще не уперлись в совершенство? Что ж там на старте-то у вас было? Палка-копалка и борона-суковатка? Смеялся только… А уж как он вашей темой загорелся! Сейчас чай допьем, и я все вам выдам.
