– Про адские котлы вы мне не рассказывайте, пожалуйста, я сам там был, – тихо сказал Кошкин, – военные врачи им не указ, видите ли, теперь… Да люди не просто работали на износ, не спали по трое суток, они под артобстрелами оперировали. Да если бы не доктора, меня бы сейчас не было в живых. Врач мог сказать: ах, я устал, пойду чайку хлебну, и все. И ваш покорный слуга кормил бы червей уже сорок с лишним лет.
– Но ведь теперь и правда не война…
– Где есть угроза жизни, там всегда война.
Бимиц сел за стол напротив Ирины и по-бабьи подпер щеку мощным кулаком. Воцарилось молчание, потому что и Ордынцева оправдать хотелось, и Кошкину по сути возразить было нечего.
Посидели, потом Ирина поднялась. В окне разливалось синее мартовское небо, с крыши, искрясь, быстро падала капель, машины, проезжая по глубоким весенним лужам, резали их, как корабли. Серые ноздреватые сугробы слезились, и на солнечной стороне уже показалась черная полоска земли. Лед на реке таял, тихо уходя под черную воду, а деревья нетерпеливо махали голыми ветками, освободившимися от тяжести снега.
Пора доставать резиновые сапоги и демисезонную одежду.
– Слушай, – сказал Бимиц у нее за спиной, – тебя спасли, а кого-то ведь не успели?
Кошкин вздохнул.
– Но ты же тогда понимал, что виноваты фашисты, а не врачи?
– Так точно.
– Тогда понимал, а теперь что изменилось? Убил-то эту женщину несчастную все-таки алкаш, а не Ордынцев.
Ирина обернулась. Кошкин сидел, насупясь, потом попросил у нее разрешения закурить. Не хотелось нюхать дым, но Ирина понадеялась, что с сигареткой военрук станет сговорчивее.
– Верно, – сказал он после глубокой затяжки, – алкаш…
Ирина почувствовала, как щеки внезапно залило краской стыда, и снова отвернулась к окну. Еще бы чуть-чуть, и в ее адрес можно было бы выплюнуть это презрительное слово. Было время, она едва не спилась и не просто подошла к краю пропасти, а уже упала туда, и только чудом ухватилась за край, и вылезла.
Алкоголизм – страшный бич, и редко какой процесс обходится без его упоминания. Алкоголик убил медсестру, на предыдущем суде важный свидетель страдал запоем… Пусть не на ровном месте спился, а из-за мучительного чувства вины, но ведь человек пошел за утешением не в церковь, а в винный магазин. После революции религию упразднили, а достойной замены ей так и не нашли, вот народ и топит свои высокие помыслы в стакане. Да-да, и она сама тоже чуть не утопила, поэтому знает, о чем говорит.
Странное, двойственное отношение к этому злу. С одной стороны, алкашей презирают, смеются над ними, каких только словечек не придумали: ханыги, забулдыги, колдыри, алканавты… Можно перечислять до бесконечности. Но вот посмеялись над подзаборным «синяком» и тут же давай сами в приличной компании пить и хвастаться друг перед другом, кто сколько в состоянии «принять на грудь» и не окосеть, ведь в этом удаль, молодечество. А как достойно пить на рабочем месте! О всяких там дядях Васях, которые вытачивают сложнейшие детали, пребывая в алкогольной коме, легенды ходят, на них равняется молодежь. А если кто пропил свой талант, так это кумир миллионов! Какой молодец, в проклятом совке ты бы все равно не заработал столько, сколько на Западе, так лучше уж пусть дар пропадет, чем номенклатура поганая на нем станет наживаться, так что вперед, товарищ, каждая выпитая бутылка – это акт гражданского неповиновения и борьбы с режимом!
Нет, не будем лицемерить, любят люди пьянствовать. Так сказать, не алкоголизм в себе, а себя в алкоголизме. И сами не прочь, и к другим относятся очень доброжелательно. На работе покрывают, в семье берегут, но только когда пьяница выходит из-под контроля, виноват почему-то не он сам, годами заливавший в себя отраву, не семья и трудовой коллектив, спокойно наблюдавшие за его деградацией, а врач, увидевший его первый раз в жизни. Точнее говоря, не видевший ни разу.
– Я, вообще-то, чудом выжил, – вдруг нарушил молчание Кошкин, – по всем канонам не должен был.
Он улыбнулся, кажется, первый раз с тех пор, как Ирина его знала.
– Меня сочли безнадежным и положили умирать вместе с другими бойцами. Такой лесок, помню, хвойный был, мягко, хорошо. Смолой пахнет. Лежу и думаю, интересно, как оно все будет… Что там мне, восемнадцать только исполнилось, не верил в смерть. И вдруг захотелось помочиться. Вроде как и под себя уже можно, а не хочется, позор… Девчонки же красивые бегают вокруг. Ну, делать нечего, встал, пошел за сосенку и случайно столкнулся с главной врачихой. Она аж остолбенела: «Ты что? Куда?» – и за шкирку на операционный стол.
Бимиц сочувственно вздохнул и покачал головой.
Кошкин последний раз затянулся и с силой погасил окурок в блюдечке с истершимся золотым ободком, исполнявшим роль пепельницы.
– Ладно, раз девочке так легче, давайте оправдаем.
Из какого-то не до конца понятного ей самой чувства деликатности Катя ушла из суда сразу после того, как дала показания.
Был еще день, и она поехала на кладбище, где из-за весны и распутицы почти никого не было. В тени тополей и елей, часто растущих среди могил, снег лежал еще совсем зимний, белый, а по берегам речки Красненькой, деловито несущей воды цвета кофе с молоком, просел и почти сошел, обнажая охряные клочки прошлогодней травы, осколки, робко поблескивающие под бледными лучами солнца, и прочий мусор. Могилы стояли плотно, смыкаясь оградками, жестяные обелиски с пятиконечными звездами соседствовали со старинными мраморными крестами и простыми стелами. Вскоре она прошла мимо совсем свежей могилы – холмик желтого песка жиденько закрыли венками и букетами живых цветов, уже тронутых тлением, а памятника пока не поставили, так что не узнаешь, кто здесь лежит.
Центральная аллея была хорошо утоптана, но по тропинке, ведущей к могиле мамы и тети Любы, давно никто не ходил, и теперь она лишь угадывалась под коркой наста. Катя шагнула, нога проломила тоненький слой льда и глубоко ушла в рассыпчатый снег. Кате стало весело, но она не смутилась. Зачем грустить, когда приходишь на встречу с родными?
Памятник стоял, чуть отсыревший, один на двоих – маму и тетю Любу. После смерти мамы тетя Люба все организовывала, и Катя хотела тоже сделать как надо, но выяснилось, что места на кладбище не достать, и единственное, что возможно, – это кремация с подхоронением. Иначе никак не получалось, даже у пробивной старшей сестры с травмы. И Катя дала себя уговорить, что так даже лучше, мама с тетей Любой будут вместе, а потом священник в церкви на отпевании, когда узнал, что в крематорий, не хотел давать земли, и Катя ужаснулась, что совершила страшный грех и повредила тете Любе, но Ордынцев так по-свойски подошел, взял батюшку за локоток, пошептался, и тот дал земли, и благословил Катю.
Она сняла перчатку и погладила отсыревший холодный мрамор. Мамина надпись уже поблекла, золотая краска из вырезанных в камне букв почти вся вымылась, а тети-Любина совсем свежая.
– Если бы ты только тогда попросила меня приехать, – всхлипнула Катя.
