Скорее почувствовал, чем услышал близость железного монстра рядом с его позицией. Высунулся.
Банг! Шух!.. Банг!
Танковая пушка лупила в сторону поля, туда, где захлебнулось русское «ура». Когда только «немец» успел через окоп перебраться?
Танк, подставив половину кормы в распоряжение лейтенанта, перемолов траками насыпь окопа, казалось, огромной махиной перебравшись через ров, встал. Вот и можно наконец-то воспользоваться гранатой, которую, считай, весь бой проносил в руке, не выпустив ее, даже когда присыпало землей. Ага! РПГ-40, фугасная, противотанковая. Примерился. Отвел правую руку в сторону, так, чтоб свободно выбросить килограмм с гаком «живого» тротила на десяток метров. Бросок.
Граната сама после броска автоматически встанет в боевое положение, а при соприкосновении с машиной сдетонирует и взорвется. Апраксин, присев на дно окопа, прижался к его стенке.
Взрыв. Тряхнуло, сдвинув на лейтенанта земляное крошево и пылевую пелену. Обрадоваться не успел, как еще раз тряхнуло не по-детски, громким взрывом заставив вжаться в дно, превратиться в подобие эмбриона. Спасительная темнота наконец-то дала возможность расслабиться, уйти от проблем.
…Маршируя по плацу, подразделение напоролось на зама начальника училища, пристально наблюдавшего за передвижениями курсантов. Старшина остановил строй и после команды «смирно», как положено, старательно доложил старшему начальнику:
— Товарищ полковник, третья учебная рота следует на занятия!
— Не следует, а яйца по земле перекатывает, — был ответ…
Импульс от выговора недовольного начальника заставил вздрогнуть и… с трудом, но открыть глаза.
Что с ним? Все тело будто через жернова пропустили. Голова трещит неимоверно, а еще ноги. Постоянно ноющая боль. Где он?
Глаза ловили сплошной потолок из низко надвинувшихся ветвей деревьев, покрытых листвой, а до слуха доходило частое постукивание и скрип, вроде бы как тележных колес. Апраксин, схватившись за деревянные боковины той конструкции, на которую его положили и куда-то везли, попытался приподняться. Получилось только дернуться вверх и снова отвалиться на спину.
— Ай! — вырвался из горла крик боли.
Тут же, через новый поток этой самой боли, услышал:
— Тпр-ру-у! Сто-ой!
Лицо сержанта Данилова наклонилось над ним. Подчиненный, с любопытством визуально обследовав состояние взводного, уставился в глаза. Рот, растягиваясь в вымученной, ненатуральной улыбке, выдал вопрос:
— Товарищ лейтенант, оклемались?
— Что со мной случилось, сержант? — спросил, морщась, даже говорить было сложно, скорее прохрипел.
— Так это, на восток пробираемся.
— А взвод где?
После ненадолго повисшей тишины услышал тихий ответ:
— Нет взвода… Из всех только нас трое и осталось. Вы, я да Гавриков…
— Ум-м-м! — застонал, только уже не от боли, а от безысходности.
Данилов, будто совсем добить захотел, докончил невеселое повествование, окончательно лишив взводного иллюзии на хоть какое-то положительное восприятие действительности.
— Взвод Бойко тоже полег. Может, и вырвался кто, только разве теперь узнаешь? Взводный их в атаку повел. Так знатно поднялись! В штыки, на «ура»! Думал, сомнут немца. Только их из пулеметов, что на консервных банках стояли, как есть покосили.
Апраксин услышал, как кто-то у него в ногах всхлипнул, но рассмотреть — кто — толком не мог. Спросил:
— Плачет?
Данилов кивнул.
— То Тшилаба плачет. Весь их табор сгинул. Они до позиций ротного стремились пробиться, а там уже галичане хозяйничали. Подобрались лесом, гранатами третий взвод забросали, а опосля — кто жив остался, кого постреляли, кого зарезали. Только нам в спину ударить хотели, а тут цыгане… Тшилабу с дитем Михаил привел.
— Кто-о?
— Беженец к нам прибился. Кстати, вы ему тоже жизнью обязаны. Когда боеприпас у танка сдетонировал, товарищ лейтенант, вас и засыпало. Гражданский за карабином в окоп спрыгнул, стон и расслышал. Откопал. Вам оторвавшимся катком по ногам удар пришелся.
— И где этот гражданский?
— Они с Гавриковым тропу разведать пошли. Националистов по лесам много бродит, не хотелось бы нарваться на их засаду. О! Кажись, возвращаются.
Действительно, по тропе с поросшего лесом косогора спускался красноармеец Гавриков, ничуть не согнувшись под тяжестью «дегтяря» на плече. Молодой, но весьма крепкий парнище, широколицый, толстогубый, щекастый, курносый сибиряк, в рваном обмундировании. Сержант, не повышая голоса, задал вопрос:
— Второй где?
— Ща подойдет. О! В чувствие пришли, товарищ лейтенант? А то уж мы думали…
Сержант оборвал словоизлияния:
— Дорога как?
— Свободна. Федорыч, ты б видел, как Михайло по лесу крадется. Эт-то что-то! У нас так не каждый охотник сможет!
— Меня обсуждаешь, Витек?
Словно из-под земли из-за кустов появился молодой парень в испачканной рубахе, в штанах, пошитых из грубой синей ткани и по бокам прошитых желтой нитью, в туфлях на тонкой подошве.
Когда неизвестный ему человек встал рядом с повозкой и своим взором окинул его, раненого и увечного, Апраксин даже удивился показавшейся вдруг доброте и свету в его глазах. Удивительно! Обычно так смотрят на людей служители культа. Может, он из этих? Ну, там… обычный поп, что ли? Молод только очень. В руках парень держал короткий карабин польского производства, штык-нож от которого он заткнул со стороны спины за ремень на поясе. Если б это был боец их взвода, Данилов даже в такой ситуации запросто взгрел бы за внешний вид. Пижон городской, понимаешь ли! Но… как говорится. А еще, сержанта просто на подсознании поражала внутренняя сила встреченного на войне паренька. Вроде ничего особенного в словах и голосе, но только взглядом поведет и мнение выскажет, а хотелось принять сказанное к исполнению.
— Петр Федорович, метров через триста с тропы в сторону свернем. Чуть проедем, и привал объявляй. До ночи отсидимся.
— Чего так?
— Местные жители балуют. Немцы вперед ушли, а эти сволочи отловом красноармейцев и беженцев занялись, на тропах «рогатки» выставили. Сам видел, потому и Витьку назад отослал. Уж очень шумно ходит, как топтыгин в малиннике.
— Напраслину возводишь, Миша! — обиделся тот.
— Цыть! — Данилова другое беспокоило. — Ночью-то как пойдем?
Парень подмигнул.
— Ночью спать нужно. Перед самым рассветом двинемся.
Действительно, гражданский нашел место, забились, что называется, в самый медвежий угол. Пока Данилов сам раскладывал нехитрые пожитки и остатки еды, найденные в цыганской повозке еще первого дня, на тонкие ломтики резал сало и лук, пока Гавриков обустраивался в «секрете» по ходу колесных приметин в траве, а цыганка, оставив сверток с ребенком, скрылась по своим надобностям в кустиках почти непролазной поросли, парень встал у телеги с раненым. Наконец-то представилась возможность спокойно поговорить. Хотя сам Апраксин не торопился начинать разговор, отчасти и потому, что молодая цыганка перед тем, как уйти, что-то невообразимое с ним сотворила. Почти утихла боль, а ей на смену пришла апатия. Скорей всего, это состояние с ним подметил прибившийся к отряду парень, поэтому, постояв у телеги, отошел прочь, думая о чем-то своем.
