Опаньки! Так это не его инициатива – меня приобщить к ночным художествам?
Получается, у нашего «батьки» где-то уже «дидусь» нарисовался! А ведь что-то такое я и предполагал в конечном итоге, не надеялся только, что Цима станет колоться прямо сейчас. Видимо, удачно я ему на кадык нажал – поперли эмоции-то.
Не спугнуть!
– А ты не сдерживайся, – стал «лечить» я его, как заправский мозгокрут. – Не держи в себе плохого. Выругайся. Хочешь – толкни меня. Только не сильно. Ты вишь, какой здоровый! Не то что я.
Для меня главное – удержать в себе горячего подростка и сдачи не дать. Профессиональной сдачи – как это умеет престарелый ветеран военной службы.
– Нужно мне больно тебя толкать, – проворчал Цимакин. – Много чести.
– Сережа, ты что-то там за горой мне показывал. Я не понял.
– Потому и не понял, что…
И в ступор.
Не знает, бяшка, как мысль закончить! Скажешь «дурак» – можно еще огрести. Сострить бы неплохо, как-нибудь уничижительно, да мозгов не хватает. Короче… что хотел сказать – сами догадайтесь, чай, городские все и типа умные.
Это, к слову, я у Цимы все на лбу прочитал. Но сказал другое:
– Умишком я, наверное, не вышел. Ты это хотел сказать?
Постарался произнести это как можно покладистей, но все равно уловил короткий встревоженный взгляд в свою сторону – не дадут ли по кадыку очередной раз? За невысказанные мысли.
Вроде не собираются…
– Мое дело, что я хотел. – «Батька» постепенно возвращался и припухал заново. – В общем, слушай и не перебивай.
Будто это я его перебил в тот раз!
Впрочем…
– Молчу. Слушаю.
Вновь эпический взмах рукой в сторону горы Гасфорта.
– Там деревня, – порадовал меня Цима свежим географическим открытием. – Хмельницкое. По дороге вдоль виноградников отсюда три километра. Вдоль вон той белой гряды. Видишь?
– Вижу.
– Там будем работать.
Рабо-отать! Маляр-переросток. Не! Шахтер-стахановец в забое.
– А тут?
– А тут все! Уже не надо.
– Почему?
– Потому что!
Чего он темнит-то?
– Послушай, Сергей, – напустил я на себя чрезвычайно серьезный вид, – ты мне можешь полностью доверять. Понимаю, будь… гм… «твоя воля», ты меня и близко к этим делам не подпустил бы. Так?
– А то! Борзый ты больно…
– Вот видишь! Ты одно думаешь, а там, – я многозначительно закатил глаза кверху, – там-то виднее! Не будешь же ты… с ними спорить?
– Та шо я – сказывся?
– Ага! – У меня аж зуд по всему телу пробежал, как у той ищейки, что след почуяла. – Поэтому ты мне кое-что уже можешь объяснить. Прямо сейчас. Ты ведь все равно потом бы мне все рассказал? Так?
– Ну… писля пэршего ступэня… тильки тоды можна…
Ого! Снова «мова»?
И… «сту́пэня»? Это, если я правильно понял украинский, означает «после первой ступени»? Или «степени»?
– А сколько всего… э-э… ступеней? – осторожно спросил я так осторожно, как не всякий сапер будет красться по чужому минному полю.
– Тринадцать, – легкомысленно сдал секретную информацию Цима. – Как и положено. Тринадцать вообще у нас главная цифра!
«У нас», – отметил я про себя. И про мифических «археологов» с неведомой «диссертацией» он мне уже не задвигает. Прогресс!
– А ты… на какой ступени?
– Все! Заборонено! Потом все узнаешь.
– Так ведь не слышит никто! Давай, рассказывай сейчас. Я же никому…
– Дурак?
Неожиданно я увидел страх в его глазах.
Настоящий, неприкрытый. И не такой, когда существует риск всего-навсего получить очередной раз по кадыку. Такой страх, наверное, испытывает мышка за мгновение до того, как кот отгрызет ей башку. Равнодушно и деловито – дабы пожрать…
Даже мне стало жутковато.
– Ты чего?
– Он все слышит! И его не обманешь.
– Кого… «его»?
Цима усмехнулся – как-то горько и, мне показалось, обреченно. Потом достал давешнюю бумажку со своими иероглифами и ткнул пальцем в букву «Я» со зрачком:
– А чей, ты думаешь, это глаз?
– Чей? – почему-то шепотом переспросил я.
Цимакин сложил бумажку и убрал ее в карман:
– Того, кто все видит, все слышит и все знает.
– Дай угадаю! Это… обезьянка, которая убрала свои лапы от глаз, ушей и рта. Правильно?
– Ну-ну. Шути дальше. Смотри только… не дошутись!
Угрозы пошли?
– Все, сдаюсь. Так кто… все видит и слышит?
– Люцифер, – скучным голосом ответил деревенский паренек Сережа Цимакин. – Падший ангел и Владыка ада.
Почему я не удивился?
Глава 23
Комиссарский цимес
Помните булгаковского Берлиоза, читающего нотацию поэту Бездомному: «Иисус у тебя получился ну совершенно… как живой, но хотя и не привлекающий к себе персонаж»? Забавно, но эта фраза сейчас не выходила у меня из головы. Одни умники на этом свете катят бочку на Христа, другие – напротив, героизируют Падшего ангела, а на поверку вся их никчемная суета работает в общую кассу, как это ни парадоксально. Они раз за разом, сами того не подозревая, доказывают существование единого бога.
Ну, или триединого, это детали.
Разница лишь в оценочных категориях и модальности подхода. Ведь все равно в качестве общей константы у всех недоброжелателей выступает простейший посыл: «Он плохой!» Наверное, поэтому в нашей стране после революции дьяволопоклонники, как и безбожники, воспринимались обществом как единая когорта «богоборцев».
«Он плохой»! – зловещий мейнстрим кровавой зари двадцатого века.
Но чтобы быть «плохим», нужно как минимум… «быть»!
Постепенно эта несуразица все же дошла до кипяще-возмущенных мозгов, и Булгаков заметил ее в числе первых – гений, что с него взять? И тогда прозревшие безбожники экстренно трансформировались в образованных атеистов с кистенем-наукой в натруженных руках, а козло-фанаты растворились где-то в сумеречном пространстве. Спрос пропал, поэтому и предложение сдулось – все почти по Марксу с Энгельсом.
Вот это меня сейчас и коробило!
Почему вернулся спрос?
Откуда в начале восьмидесятых годов повеяло забытыми миазмами серных испарений? Что именно может выглядеть привлекательным для советских подростков в мрачных обрядах сатанинской истерии? Ну, допустим, отдельные нюансы можно списать на юношеский протест. Так иди же, хороняка, в нормальную церковь – протестуй на здоровье! Крестись, молись – это хоть и не запрещено, но всяко уж государством не приветствуется. Вроде как и бунтуешь, но… в пределах разумного. И под надежным, хоть и не сильно обременительным, присмотром высокоморальных батюшек.
