Так и жили наскоро, и дружили наскоро,
не жалея тратили, не скупясь дарили.
Жизнь прошла, как не было, – не поговорили…
Опустил голову, коснулся губами ее волос и тихо сказал:
– Всё… Как?
– Красиво, – сказала Юлька, не шевелясь. – Только грустновато чуточку… Вознесенский?
– Левитанский. Юрий.
– Никогда не читала.
– А зря. Я тебе потом книжку дам. Там всё практически, все сборники. Еще что-нибудь?
– Митенька, мне правда очень хочется твое послушать…
На сей раз он в памяти копался гораздо дольше: то одно приходило на ум – и отбрасывалось, то другое – с тем же результатом. Но все же отыскал, как ему казалось, нечто не самое плохое.
Рысью ли, галопом ли —
ничего хорошего.
Запоздало хлопали
выстрелы из прошлого.
Что ж грустите вежливо
над цветными снами,
тусклыми надеждами
в порыжевшей раме?
Юлька по-прежнему не открывала глаз, ее лицо оставалось таким же мечтательным – и он прямо-таки цепенел от незнакомой прежде нежности. Митя не обманывал себя, это была никакая не любовь, но и нежности такой прежде не знал, когда совершенно не хочется ее как женщину, а просто хочется сидеть в полумраке, держа ее в объятиях, тихую, покорную, и чтобы это как можно дольше не кончалось…
Барабаны грохали
«Марш энтузиастов»,
только входят соколы
в штопор слишком часто.
Входят в штопор соколы,
шелестят измены…
чем вокруг да около,
лучше б откровенно.
Лихо и непрошено,
метко и уныло
наповал из прошлого
будущее било…
– Всё, Юлечка, – сказал Митя, вновь склонившись к ней. – Называется «Выстрелы из прошлого».
– Красиво, – заключила Юлька. – Совсем как настоящие, я имею в виду те, что печатают. А почему ты не печатаешься?
– Долго объяснять, – сказал Митя.
– Только грустные, еще больше, чем у Левитанского. Погоди-ка…
Юлька заботливо застегнула ему рубашку до самого верха и совершенно женским взрослым голосом дала совет из тех, который у женщин звучит приказом:
– И куртку застегни, простудишься. Уже не лето.
– Да не холодно мне…
– Не ври и героя-полярника не изображай. Я ж и щекой, и ладонью чувствовала, что тебя познабливает. Ну?
Митя, посмеиваясь про себя, куртку все же застегнул: когда женщину тянет на заботу, остановить ее не легче, чем танк, когда у тебя нет гранаты…
– Митя, – сказала Юлька. – А стихотворение у тебя про любовь, правда? Девушка героя бросила, а он ее до сих пор любит… Я правильно поняла?
– В который раз убеждаюсь, Джульетта, что ты умница, – усмехнулся Митя. – Читал у меня этот стих знакомый студент, давал парочке друзей – так вот, они этого не поняли. Сказали, красивые стихи, и все.
– Так у меня же женское чутье. И женская интуиция, – сказала Юлька. – Митя, нескромный вопрос можно? Конечно, если я сглупила и тебе будет неприятно, ты не отвечай…
– Ну-ну, валяй, – с любопытством сказал Митя.
– А ты это не про себя писал?
Митя рассмеялся совершенно искренне:
– Мимо, Джульетта. Вот как-то так получилось, что не было у меня в жизни ни счастливой, ни несчастной любви. Школьные влюбленности не в счет – это такая детская болезнь вроде кори. А вот во взрослые года не было ни счастливой, ни несчастной. Одна личная жизнь – как тут еще назовешь. Интересно, это хорошо или плохо?
Немного подумав, Юлька заключила:
– Если не было несчастной – это, наверно, хорошо. А вот то, что не было счастливой, – наверно, плохо. Я думала, уж в твои-то годы счастливая любовь у всех бывает…
– Романтичное ты все-таки у меня создание, – сказал Митя и добавил вкрадчиво: – А может, и хорошо. Будь у меня счастливая любовь, мы бы с тобой сейчас здесь не сидели…
– Ой, и правда! – воскликнула Юлька чуть испуганно. – Я и не подумала… В самом деле…
С Юлькой он расставался на их обычном месте, в начале квартала, в конце которого стоял ее дом. Не стоило светиться. Он сам вырос в Миусске в таком же квартале и знал, насколько он похож на деревню – вроде и окна не горят, и на улице никого не видно, а потом оказывается, вся улица знает, кто проходил и с кем (по этой причине в светлое время они встречались вообще на соседней улице, на автобусной остановке). Предварительно скормил Юльке мускатный орех и пару мятных конфеток: хотя родители и смирились с бокальчиком вина на торжестве вроде мнимого сегодняшнего «дня рождения», могли вызвериться из-за запаха табака – такая уж у родителей непостижимая логика, отнюдь не только у Юлькиных.
Оставшись в одиночестве, в самом благодушном настроении, он призадумался, что делать дальше. Хмель почти выветрился, и не мешало бы догнаться еще немножко. Но возвращаться во времянку, где долго еще не угомонятся (завтра всем во вторую смену), означало бы непременно рано или поздно оказаться в очереди к Лорке, а после сегодняшнего вечера с Юлькой этого совершенно не хотелось. Такое ощущение, что этого вообще больше не хотелось – после ночей с Мариной.
Вот только Марина второй день лежала на обследовании в клинике МПС и должна была там провести еще дней несколько – Акимыч сказал, ждут то самое шантарское светило, именитого глазнюка, наконец-то собиравшегося сюда на гастроли, или как там это называется у медицинских светил.
Дома – никаких забот. Перед тем как поехать во времянку, он Пирата выгуливал не меньше часа, пес терпеть привычен.
Оставалось одно – взять бутылочку винца, но не просто так, а с серьезной мыслью…
Времени было без десяти двенадцать. Ночи, естественно. Все магазины закрылись в одиннадцать, но Митино знание города простиралось на самые разнообразные области аюканской жизни – в том числе и кое-какие сугубо местные секретики…
Свернув налево и пройдя четыре квартала, он вышел к «магистрали» – ярко освещенной и асфальтированной Архызской улице (таких «магистралей» на три десятка здешних улиц было всего три). Чуть отступив от тротуара по сравнению с соседними домами, стоял маленький, в два окошечка, продуктовый магазинчик. На двери, понятно, красовался косой накидной засов (в точности такой, как на подломленном ими ларьке), а в окошечке над дверью тускловато помигивала желтая лампочка сигнализации. Для человека несведущего магазин был закрыт ровно в одиннадцать, как и предписано правилами советской торговли.
Так то для несведущего… Из-за магазина, весело и громко перебрасываясь пьяными шуточками, вышли два мужика. Судя по тому, что они несли по две бутылки портвейна каждый, были как раз из сведущих. Вот только повели себя как дети малые – присели на лавочку тут же, почти под фонарем, явно собравшись оприходовать один пузырь, не отходя от кассы, а потом уж идти, куда им нужно.
