Сенька с Доцентом переглянулись. Это была старая хохма, даже не их поколения – предыдущего. Есть знаменитая картина какого-то старинного художника, кажется, французского, под названием «Шоколадница» – девушка в платье до пола несет поднос с чашками шоколада (в старые времена шоколад был еще не в плитках, а напитком). Черный юмор в том, что картину эту давненько уж ласково прозвали «Вафлерша». Парни это прекрасно знали, а вот девочки – далеко не все…
– Что-то похабное, да? – спросила Томка. – Вы какие-то такие стали серьезные…
– Скажем так, кое-что вульгарное, – сказал Сенька. – Пошлое, ага.
– Я так и подумала. У него такая улыбочка была… Ну вот, а потом начал пугать. Сказал, что, если я стану ломаться, они меня рано или поздно подловят в удобном месте и сыграют в «цыпленка-уточку». И спел песенку. Я ее и повторить не могу…
– И не надо, – сказал Доцент.
Песенку эту они слышали еще в шестом классе. Цыпленок уточку в одну минуточку в сарайчик темный заволок, нащупал дырочку, втолкал пупырочку и наслаждался сколько мог. Школьный фольклор давненько уже не такой благолепный, как иные педагоги полагают.
– Да ну, – сказал Сенька. – Такие дешевки только пугать мастера.
– Они могут! – Томка впервые взглянула на них, и в глазах у нее была нешуточная тревога. – Людка Хромчихина из нашего класса после первого три дня в школу не ходила, только сегодня появилась. Мы сразу увидели: что-то с ней не то, на себя не похожа, на переменах из класса не выходит… Мы с Катей ее разговорили – мы друг друга с первого класса знаем, получилось… Вечером первого она на них трех в Диком Лесу наткнулась, шли, здорово подбухавшие, сказали, новый учебный год праздновали. Короче, они ее затащили в кусты, Мафиози сунул ей под нос нож и сказал: если начнет кричать, он ей личико порежет. И велел… Я на ее месте отбивалась бы, как дикая кошка, а Людка девочка тихая, домашняя. В общем, они заставили всем троим сделать… ну сами понимаете что. С французским названием. Пока шла домой, ее два раза тошнило, от стыда три дня дома просидела, даже температура поднялась, мать врача вызвала, ей выписали на три дня справку – подозрение на грипп. Вот я и беспокоюсь всерьез – они могут… Косте я говорить не хочу – он же бешеный, за меня им поломает что-нибудь или ножом пырнет, и его посадят – ничего же доказать нельзя, получится, что это он ни с того ни с сего на них напал…
– Так… – процедил Сенька. – Ну и чем кончилось?
– Я ему сказала, чтобы дал пару дней подумать. Он согласился, сказал, ладно, но только пару. Я и пошла искать кого-нибудь из кодлы, смотрю – вы сидите…
– Молоток, Томка, – одобрительно сказал Доцент. – Все правильно сделала. Вся в Батуалу. У вас завтра последний урок до скольких?
– До двух.
– А у них в десятом?
– Тоже. Я специально расписание посмотрела…
– Два раза молоток, – сказал Доцент. – Значит, завтра твоя задача – побыстрее слинять из школы, одной из первых. Прямо пулей. Мы с Сенькой будем поблизости, Покажешь нам этого Мафиози и спокойно иди есть мороженку. Мы его воспитаем – тихо, грамотно, без переломов и фонарей…
– Воспитаем, – поддакнул Сенька, нехорошо улыбаясь. – Чтобы мы с Доцентом борзого шманка не воспитали? Хочешь, на коленках потом перед тобой стоять будет и прощенья просить?
– Да ну его! Лишь бы отвязался…
– Отвяжется, Том, – с той же нехорошей улыбочкой пообещал Доцент. – Как писалось в каком-то детективе: «А потом?» – «А потом у него не будет никакого «потом».
– Вы только осторожнее, чтобы не влетели…
– Томочка, – сказал Сенька с обаятельной улыбкой, – мы при тебе никогда пошлостей не говорим, но один раз можно… Есть такая простая русская пословица: «Не учи отца…» Ну, понимаешь, чему. Все будет, как в лучших домах Лондо́на. А Батуале ничего не скажем, а то и впрямь на перо посадит.
Когда Томка ушла домой повеселевшая, они переглянулись, и Митя сказал с неприкрытой печалью:
– Куда мы катимся? Черт знает какое молодое поколение растет. Бухают, девочек нахально зажимают… То-то мне пару раз вечерком поддавшие шманки попадались, но кто ж на шманков внимание обращает? А оно вона что… В первый раз в пятнадцатой школе сексуальные террористы завелись. Гасить надо пожар, когда он еще маленький.
– Погасим, – сказал Сенька, сожалеючи качая головой. – Ну, молодежь пошла…
Доценту пришло в голову: занятно, что они сами оказались в роли того самого старшего поколения, что не раз шипело им вслед: «Ну и молодежь пошла!», «Ни стыда, ни совести!» и прочие обличения, порой совершенно несправедливые. Но вот так и обстояло: в чем-то их обвиняли напрасно, в чем-то они были лучше подрастающей шпаны. Что греха таить, и они, в седьмом, стервецы такие, на переменах распускали с девчонками руки, но как-то, без натяжек, это походило на веселую игру взрослеющих парней и девчонок. А правила игры все знали наизусть: известно было, кто закипит нешуточным возмущением, а кто примет спокойно, визжать, конечно, будет, но как-то неубедительно, а завтра якобы ненароком снова окажется в том месте, где велика вероятность засады. От успеваемости и комсомольской активности это как-то не зависело – бывали отличницы, визжавшие регулярно, а попадались и двоечницы-недотроги, чуть что бежавшие к классной, а то и к комсоргу (после чего, понятно, из списка жертв веселой охоты выпадали безвозвратно).
Ну а в восьмом эта лихая партизанщина понемногу начала сходить на нет: они взрослели, чувствовали себя чуточку солиднее, появились первые постоянные парочки, а за ними еще и еще. Проблемы теперь стали совершенно другие: как отстоять право на ту девушку, с которой ты хотел бы ходить. Ну, или не отстоять, как карта ложилась – тем более что девочки увлеченно осваивали науку кокетства да на своих мальчишках ее и испытывали. Ну а потом были девятый и десятый с их спортлагерями, где окружавшая лагеря тайга как нельзя лучше способствовала поздним свиданиям.
Да и драки были тогда определенно гуманнее. Прямо-таки по старым рыцарским правилам. Стоило двоим сцепиться, как со всех сторон звучало ритуальное: «Двое дерутся – третий не лезь!» И ведь не лезли! Нарушителя могли отбуцкать и те, и эти. Нынче нравы, иногда толковали они между собой, изрядно подупали: и пнуть лежачего ничего не стоит, и сводить счеты кучей там, где раньше решалось бы честным поединком под привычный крик (драк на танцах, где кодла шла на кодлу, это, понятно, не касалось – святое дело, район на район).
Сенька мечтательно сказал:
– Вот смотрю я на этих, на дичь в Диком Лесу, – и малость с души воротит. Никакой девичьей гордости, никакой классики: «Умри, но не давай поцелуя без любви». Батуала как-то говорил, то ли шуткой, то ли не шуткой: если попадется такая, что глотку будет перегрызть готова, он с ней задружить постарается.
– А может, она будет такая, что у нее – Ромео? Для него и бережется.
– Кто ж его знает… – сказал Сенька. – Приборчик бы такой изобрели, что ли: синяя лампочка – шалава, желтая – верная чувиха, красная – просто чувиха высокого облико морале. Не жизнь была б, а песня… Помнишь, как Вика Торянина Батуале оплеуху засветила? По всему коридору звон пошел.
