– Пап, а ты сегодня у нас жить станешь или опять на старую квартиру поедешь?
– Много будешь знать, скоро состаришься, – ответил Рубенс с наигранной веселостью (но Митя-то хорошо видел его грустное лицо) и бегом понес карапузика к воде.
– Они в разводе, я так поняла? – спросила Марина.
– Ага.
– И ребенок, конечно, у нее… Ну, как всегда. А что у них стряслось?
– Вот уж не знаю, – сказал Митя. – Мы с ним вообще-то три дня как знакомы. Только вот отчего-то создалось у меня впечатление, что он про бывшую говорит без всякой злости. Кто их знает, что у них там не срослось, мало ли в жизни хитрых завитушек…
И добавил мысленно: вот и получается, что удача в личной жизни не зависит ни от отсутствия, ни от присутствия зрения. А вообще, интересная штука жизнь. Есть сильное подозрение, будь Марина зрячей, они не только в одной постели не оказались бы, но и вообще не пересеклись – в тех самых параллельных мирах обитали бы…
И еще кое-что пришло на ум, серьезное и довольно неожиданное для него, – как-то не привык он размышлять о таких материях, – но он, конечно, этими мыслями с Мариной не поделился, вообще постарался о них больше не думать.
Вскоре, переплыв залив поперек, приплыл с полуострова Инженер, и они пошли в воду уже втроем. Теперь Марину бдительно страховали уже с двух сторон, и она разохотилась: проплыла залив в длину дважды, туда и обратно. На сей раз ей явно не мерещилось чуточку, что она одна-одинешенька в бескрайнем море-океане. Обсохли, поболтали, допили оставленный Рубенсом холодный лимонад и засобирались домой. К радости Мити, Марина была в прекрасном настроении.
Возле ее дома Митя высадил Марину из машины с теми же предосторожностями. Инженера она поблагодарила с лучезарной прямо-таки улыбкой, а потом, когда Митя захлопнул дверцу, сказала тихонько:
– Митька, спасибо тебе преогромное. Просто чудесно было…
– Подожди, я еще что-нибудь придумаю, чтобы тебе дома не скучать.
– Останешься? – спросила она с обещавшей многое улыбкой.
– А ты как думаешь? – спросил Митя весело. – Я сейчас только с Гошей парой слов перекинусь…
– Ага. А я сама дойду, не беспокойся. Уж тут-то я освоилась.
И она пошла к подъезду – довольно медленней, чуткой походкой слепой, но все же достаточно уверенно. Убедившись, что с ней всё в порядке, Митя положил локти на дверцу со спущенным стеклом и сунул голову в машину:
– Гош, я твой должник по гроб жизни…
– Да ладно, свои люди, – сказал Инженер. – Если еще куда-нибудь ее захочешь свозить – только свистни. Такую пассажирочку готов сутки катать, пусть она и не моя. Остаешься?
– Ага, – сказал Митя со скромной гордостью.
– Завидую по-хорошему. Обворожительная девушка.
– Тьфу ты, черт! – сказал Митя. – Вот это самое слово у меня в голове и крутилось, да как-то наверх не выплывало. Ничего, будет случай ввернуть.
– Мить, нескромный вопрос можно? Если бестактность, так и скажи.
– Ну?
– Это у нее насовсем или нет?
– Врачи говорят – очень может быть, и не насовсем.
– Ну тогда еще раз поздравляю. Счастливчик…
– Да, конечно… – сказал Митя рассеянно (та самая, пляжная, загнанная вроде бы глубоко в подсознание мысль неприятно ворохнулась). – Еще раз спасибо, Гош, я пошел…
Он выпростал голову из машины, тут же зафырчавшей мотором, и смачно выругался про себя, обнаружив на дистанции всего-то двух шагах герра коменданта, орденоносца и моралиста. Но чувств своих никак не выдал, прощально махнул отъехавшей «Победе» (его ровеснице, но прямо-таки блестевшей – Гошин отец был ярым любителем возиться с машиной и Гошку к тому же сызмальства приучил, так что «драндулетом» «Победу» мог назвать только посторонний идиот). Вежливо раскланялся:
– Вечер добрый, товарищ заслуженный учитель Российской Советской Федеративной…
– Ты куда Маринку возил, шустрик? – довольно неприязненно прервал Акимыч.
– Купаться, – безмятежно сказал Митя. – Последние погожие деньки отходят, что ей дома сидеть… – И, видя, как у Акимыча чуточку отвисла челюсть, с хорошо скрытым злорадством, а внешним простодушием добавил: – Не на реку, конечно, я не идиот. На Тахтам. Вы ж местный, коренной, должны знать, что там-то для нее было абсолютно безопасно. Поплавала, позагорала, рада-радешенька. И прекрасно.
– Выдумщик… – проворчал Акимыч все с тем же градусом неприязни.
– А то, – сказал Митя. – Погодите, я ее еще на концерт свожу. В газетах пишут, у нас скоро ансамбль «Самоцветы» приезжает. Чтобы хорошую музыку слушать, глаза не нужны. А там еще что-нибудь придумаю, точно вам говорю… Что ей сидеть, как в КПЗ? Кто сказал, что она совсем не может радоваться жизни? Мы эту лженаучную точку зрения махом на свалку истории отправим…
– Трепло, – буркнул Акимыч. – А сейчас опять к ней намылился? Раз машина уехала?
– Ага, – сказал Митя с тем же видом крайнего простодушия. – Она, между прочим, ничуточки не против, вовсе даже наоборот. Вы еще не поняли?
– Кавалер… – Акимыч явно проглотил матерное слово, неуместное в устах заслуженного учителя РСФСР в разговоре с представителем молодого поколения, воспитателем коего Акимычу велит быть его профессиональный долг. – Давай уж попросту, а? По-мужски. Пользуешься, стервец, что девчонка голодная. Благодетеля разыгрываешь. Ну, свозил ты ее на пляж, на концерт свозишь… А потом? Очень уж мало мест, где ты ее развлекать сможешь. И сведется все к тому, что это она тебя будет развлекать, а кого ты там валяешь на стороне – хрен тебя знает. Удобную игрушечку нашел, паршивец…
Митя медленно подошел к нему вплотную. Сказал с расстановкой:
– Выражения выбирай… Песталоцци.
Страха в глазах Акимыча он не увидел. Ни малейшего. Вообще-то крепок был мужик, и записывать его в «деды» безусловно рановато…
– Ударить хочешь? – спросил Акимыч, кривя губы. – Ну, ударь. В милицию не побегу. Сам заеду. Мне еще не семьдесят, со мной повозиться придется.
– Да ладно тебе, – сказал Митя примирительно. – Сейчас еще начнем друг другу торец полировать, ага… Всю жизнь мечтал. Ты извини, что я тыкаю, но ты ж сам сказал, что разговор у нас мужской. Такие дела, Акимыч… Я тебя, серьезно, не на шутку уважаю. Вот за это самое. – Он показал взглядом на орденские колодки в шесть рядов. – У меня батя всю войну прошел. Иконостас у него поменьше твоего будет, но всю войну. А потом еще японцев потоптал казенными сапогами. Не поднимется у меня на тебя рука, размечтался… Это – с одной стороны. А с другой… В лицо плевать я и тебе не позволю. На таких матах оттаскаю, каких ты и в своей батальонной разведке не слышал. Планок не трону, дело святое, а вот эту цацку, – он бесцеремонно ткнул пальцем в значок «Заслуженный учитель РСФСР», – оторву и в рожу кину. Это регалия штатская, послевоенная, с ней можно… Ну вот если мирно – какого хрена ты меня дешевишь по-всякому? Ты меня с колыбели знаешь, какой я? Ты меня вообще знаешь? Да ни хрена. Пару раз в жизни видел, и то мельком, а уже начал по полочкам раскладывать: удобную игрушку нашел, воспользовался, что девушка голодная… Дурак ты, Акимыч, и не лечишься. Вот тебе и весь сказ.
