Марина, нащупав босой ногой ярко-красную ткань, устроилась на покрывале довольно ловко. Заложила руки за голову, блаженно вытянулась, улыбаясь в небо, протянула прямо-таки завороженно:
– Митя, это было прекрасно… Совершенно как раньше… Ты такой молодец, что придумал… Это и есть поэтическое воображение, да?
– Я бы тебе наплел что-нибудь романтическое, но я и сам не знаю, – честно признался Митя. – Понятия не имею, что такое поэтическое воображение… и вдохновение, кстати, тоже. Слышал, что есть вроде бы такие штуки, да понятия не имею, как они выглядят. Я ж не романтик, я поэт-самоучка из райцентра… Да и не поэт, строго-то говоря…
– А вдруг будешь? Для этого ж не обязательно институты кончать. Мало ли самоучек? Роберт Бёрнс вообще из пахарей.
– Так то Бёрнс… – проворчал Митя. – Куда мне до Бёрнса… Марин… А что это ты вздумала назад поворачивать? Вроде так красиво плыла, уверенно, все ладилось…
– Да понимаешь… Смеяться не будешь?
– Когда это я над тобой смеялся?
– Да вот понимаешь… – сказала Марина чуть смущенно. – Показалось вдруг, что вокруг самый настоящий океан, бескрайний такой, глубоченный, и подо мной – бездна, а до ближайшего берега неделю плыть. Прекрасно понимала, что это глупость, и ничего с собой поделать не могла. Так остро почувствовалось… И тебя рядом нет…
– Ну, я-то был рядом.
– Но ты меня не касался. Вот и накатила дурь. Дурь, правда?
– Да ладно, чего в жизни не почудится… Знал я одного экземпляра, так он не в пять, в девятнадцать лет, когда ложился спать, боялся руку с кровати опускать. Все казалось, что из-под кровати какая-нибудь зубастая бабайка вылезет и цапнет. Ну, не так уж чтобы совсем верил, но чуточку, то есть повыше нуля…
– Нет, серьезно?
– Совершенно, – сказал Митя. – А так – абсолютно нормальный чувак, никаких сдвигов. Сейчас в Рязанском десантном учится, уж не знаю, как у него там с бабайками обстоит. Бывает. Ну а у тебя вот – море. Вообще логично: Марина… море… А не казалось, что там, на глубине, здоровенный осьминог поджидает?
– Ничего подобного, – засмеялась Марина. – Казалось, что вокруг безбрежное море, и все. – Она помолчала и добавила упрямо: – А я все равно еще поплаваю! Сегодня!
– Да хоть до вечера, – сказал Митя. – И у меня выходной, и у тебя дел никаких.
– Ну, неловко слишком долго твоего Гошу эксплуатировать, он же не таксист… Куда он, кстати, подевался?
– А это интересный вопрос… – сказал Митя, озираясь. – Ага! Вон он, на другом бережку, то есть на полуострове, загорает. Что-то я за ним раньше не замечал такой привычки, обычно он здесь же, на бережку, со всеми… – Он засмеялся. – Очень похоже, это он нарочно. Решил нас наедине оставить. Деликатный чувак, студент, в три раза больше меня книг прочитал, немецкий всерьез знает.
– Митя… А ведь он наверняка заметил, что… ну, что я такая. Не мог не заметить…
– Да наверняка заметил, – сказал Митя. – Ну и что?
Марина вдруг спросила:
– А ты друзьям про меня рассказывал? Только честно.
– Нет.
– Почему? А то я не знаю, как парни в твоем возрасте постельными победами хвастаться любят. Потому не рассказывал, что я… такая?
– Маринка, чепуху порешь, – сказал Митя. – Потому и не рассказывал, что ты не постельная победа.
– А что? – с любопытством спросила Марина.
– Ты – это серьезно. А о серьезном не рассказывают.
– И много у тебя в жизни было… серьезного?
– Если так уж хочешь знать, ты первая.
– Приятно слышать, приятно слышать… – нараспев сказала Марина. – Правда. И я тебе почему-то верю…
– Ну, раз пошла такая пьянка… А у тебя в жизни было много серьезного? Я-то тебе честно ответил.
– Бывало… – сказала Марина.
Как ему показалось, суховато. И лицо у нее стало определенно грустное. Митя принялся лихорадочно ломать голову, как непринужденно переменить тему, – очень похоже, что-то серьезное в ее жизни оказалось таким, о котором вспомнить грустно. Мало ли что могло остаться за спиной девушки двадцати пяти лет, да еще очаровательной до невозможности…
Очень похоже, он ненароком разворошил осиное гнездо, – лицо Марины стало откровенно печальным. Митя такие состояния знал: когда одна фраза, а то и одно-единственное слово играют роль того самого камешка, который обрушивает лавину. Воспоминания хлынут потоком, и их далеко не сразу удается удержать, оттеснить, загнать поглубже. От возраста это знание не зависит нисколечко…
А он не мог ничего придумать, чтобы увести разговор в безопасном направлении. Черт, такое впечатление, что у нее уже слезы на глаза наворачиваются. Свозил развлечься, называется…
– Привет, ребята! – раздался рядом жизнерадостный голос.
Вот и не верь после этого в фортуну! Рядом с покрывалом, с Митиной стороны, стоял Рубенс, здоровенный, бородатый, дружески ухмылявшийся. А рядом, прямо-таки подпрыгивая на месте от избытка жизненной энергии, такой же, как Рубенс, светловолосый карапузик, опоясанный белым надутым кругом, к которому спереди была присобачена довольно искусно сделанная выгнутая шея с птичьей головой, то ли гусиной, то ли лебединой, – тоже надутая, тоже резиновая.
Великолепный подвернулся способ переключить внимание Марины полностью на что-то другое.
– Вот, знакомься, – сказал Марине Митя. – Еще един хороший знакомый. Причем не нам, молодым раздолбаям, чета. Настоящий художник.
– Виталий, – сказал Рубенс, с большим интересом глядя на Марину.
– Марина, – ответила она.
Она привычно нашла Рубенса слухом, и со стороны, Митя был уверен, вовсе и незаметно, что она слепая. Полное впечатление, что смотрит прямо на него.
– То-то, я смотрю, твоя машина стоит, – сказал Митя. – Давно обосновались? Что-то я вашего бивуака не видел на берегу.
– А мы налегке, – весело сообщил Рубенс. – Одежочку в машине оставили, что ее зря таскать, а полежать и на песочке можно, не лорды. Правда, Тёмка?
– Правда-правда-правда! – запрыгал карапузик. – Папа, я пить хочу! Ты холодненького обещал! Где холодненькое?
Рубенс поставил на песок свою странную сумку – большую, кубическую, отчего-то казавшуюся твердой, в красно-черную клетку. Расстегнул большие никелированные застежки.
– Митя, Марина, а вы холодной газировочки хотите?
– Я-то хочу, – сказала Марина (с ее лица как-то незаметно исчезла тягостная печаль). – Только где ж ее в такую жару взять… Разве что вы волшебник?
– Да нет, бог миловал, – весело сказал Рубенс. – А то еще сожгли бы, чего доброго… Всего-то навсего очередная придумка загнивающего Запада. Неймется им: разлагаются, разлагаются и вечно что-нибудь новое придумывают…
