Меня жангала пать паит,
трума…
Бест веше ле,
ли бов разбе,
Юр компанейро барле ка,
о ка…
В какое-то время Митя прижал к себе Марину – нисколько не нахально, с той чуточкой вольности, которую медляк дозволял. Марина не противилась, сдвинула ладони от его плеч к шее, что тоже было вполне позволительной вольностью для девушки.
А там и обняла за шею, чуточку придвинулась – опять-таки в традициях приличного медляка, так, чтобы не коснуться грудью. Они танцевали под «Жангаду», под «Две звезды», под «Есть только миг в этом мире бушующем». Митя не был настолько самонадеянным, чтоб вслед за некоторыми считать себя знатоком женской души (а иные любили похвастать этим взрослым мастерством), но чувствовал, что их куда-то несет, что-то было в движениях Марины, в ее расслабленной покорности. Бывают такие моменты, которые чувствуешь очень остро. Даже голова чуточку закружилась.
– Митя, – тихонько сказала Марина. – А одиннадцать уже есть?
Он снял левую руку с ее талии, глянул на свои японские со светящимися стрелками:
– Без двадцати. А что?
– У меня тут за стеной кто-то вредный живет. Вчера включала не так уж и громко после одиннадцати, так он по трубе стучать начал.
– Это не вредный, а вредная, – усмехнулся Митя. – Вредная такая тетка. Я ж и ей телеграммы возил. Она видит примерно как твоя Тоня, и все три раза заставляла удостоверение показывать, хотя могла бы запомнить. Для порядка, говорит. Такая может… – Он прислушался к заключительным аккордам «Снег кружится». – Ну, еще одну успеем. Моя коронка, между прочим. Личное танго.
– Это как?
– Сейчас… Называется «Параллельные миры».
А там совсем иначе,
Кто здесь смеялся – плачет
и жалится богам.
Кто здесь шутом при троне —
там королем в короне.
Все это – Там…
– Это ведь ты поешь?
– Ага, – сказал Митя.
Кто умер здесь – там вечен.
Здесь грустен – там беспечен.
Не холоден твой взгляд.
Там не бывает вьюги,
там помнят друг о друге
И все грехи простят…
– Нравится?
– Хорошая песня.
Там нас не ранят сплетни,
там теплый дождик летний
грусть гонит от ворот.
И беды там не рыщут.
Но не попасть, дружище,
нам в мир, где все —
совсем наоборот…
– А почему твое личное танго?
Митя сказал с некоторой гордостью, но и чуточку настороженно:
– А потому что я ее написал.
– Ух ты! Здорово! Ты еще и поэт?
– Да какой из меня поэт, – сказал Митя. – Так, балуюсь…
– Все равно здорово. Ты у меня будешь первый знакомый поэт. А мне что-нибудь напишешь?
– Обязательно постараюсь.
– Ой… Выключай, а то эта ведьма опять начнет, точно тебе говорю. И стены вроде толстые, а все равно кажется, что у нее четыре уха…
– Ну, в таком случае два и оторвать не грех, лишние останутся, – усмехнулся Митя. – Да нет, ушей у нее только два, я видел…
Выключил магнитофон и вернулся к Марине, стоявшей на том же месте, сказал бодро:
– А танцевать и без музыки можно, правда?
– Правда, – тихо отозвалась Марина.
И вновь обняла его за шею. Митя негромко напевал ей на ухо:
Никого не пощадила эта осень,
даже солнце не в ту сторону упало.
Вот и листья разлетаются, как гости,
после бала, после бала, после бала…
Что вполне сходило и за мелодию, и за медляк. Правда, танцевали недолго: Марина вдруг остановилась и, не убирая рук с его шеи, сказала совсем тихо:
– Митя, ты ведь за мной ухаживаешь…
Вопросом это ничуть не прозвучало.
– Думаешь? – ответил он.
Она засмеялась:
– Да это каждая девушка поймет… Я с тобой уже неделю общаюсь, ясно же… Деликатно очень, бережно – за что спасибо, – но ведь ухаживаешь?
Он решился. И сказал, не отводя взгляда от ее загадочного и очаровательного в полумраке лица:
– А если да, то что? Неужели за тобой ухаживать нельзя? Или ты против? Тогда только скажи.
– А если скажу?
Мите почудились в ее голосе легкие дразнящие нотки.
– Как ты скажешь, так и будет. Скажешь – уйду сразу. Скажешь – насовсем…
– Насовсем не надо… Сейчас уходи… а то я глупостей наделаю.
Никакого приказного тона, а вот некая беспомощность присутствовала… Словно она боялась не его, а себя.
– Ну какие же это глупости? – спросил он как можно ласковее. – И вовсе это не глупости, а жизнь на грешной земле…
– Про любовь с первого взгляда говорить не будешь? Столько раз слышала, надоело.
– Не буду, – сказал Митя, осторожненько притянул ее к себе, чуть ближе, чем требовали традиции медляка, и Марина не отодвинулась. Теперь Митя чувствовал ее так, что кровь в висках стучала.
– Просто… Просто я тебя увидел и остолбенел. Ты одна такая… Русалка…
– Ох, Митька…
– Что, Мариночка?
– Может, я скверная, но я хочу глупостей… Может, потому, что ты – это ты…
Первый поцелуй получился неловкий, почти пионерский – они одновременно потянулись друг к другу, и вышло чуточку конфузно. А вот следующие были уже настоящими, долгими, медленными, перехватывавшими дыхание у обоих. Пуговицы на ее платьице и его рубашке расстегивались как-то сами собой. Митя неторопливо, но неуклонно заходил все дальше и дальше, не встречая ни малейшего сопротивления, да и Марина себя вела отнюдь не как благонравная девочка. И сказала в конце концов:
– Митя, отвернись на минуточку…
Он отвернулся, слышал шелест ее платья, шорох простыней и дождался наконец тихого:
– Иди ко мне. Только сначала… ну, сам знаешь…
Повернулся, рывком снимая пиджак. Марина лежала, укрывшись одеялом до подбородка. Первая обняла его, и Митя прорвался в сладкое сумасшествие, сначала суматошное, пылкое, потом ставшее гораздо медленнее – тела привыкали друг к другу, осваивались друг с другом, получив первое удовольствие; одеяло куда-то подевалось, но им от этого стало только лучше. Хорошо, что кровать стояла не у той стены, за которой обитала склочная соседка, – Марина оказалась отнюдь не тихоней, а от этих вредин можно ожидать стука по батареям даже в такой момент.
Ох, как много всего и разного на скомканной простыне происходило, иногда перемещаясь в другие регионы кровати… Митя испытал немало такого, что с ним раньше не бывало, – что-то знал чисто теоретически, через воспитавшие не одно поколение, как букварь, те самые мутные фотографии, а кое о чем вообще представления не имел и пару раз, к стыду своему, показал себя явным растяпой. Хорошо еще, что Марина его вела, как опытная партнерша в танце, направляла жарким шепотом и откровенными ласками. Однажды он ощутил легонький прилив ревности – кто-то же ее всему этому учил? – но очень быстро эти глупости вылетели из головы. Понять, кто над кем сейчас властвует, он и не пытался – вполне могло оказаться, что как раз Марина над ним, но пресловутое ущемленное мужское самолюбие знать о себе как-то не давало. Ему просто было хорошо, и то, что чему-то приходилось учиться на ходу, только придавало сил, как и отрывистые женские стоны, – и приятно было чувствовать себя их причиной…
