– Ну… – сказал Митя с тонкой дипломатической улыбочкой. – Поэзия должна жизненную правду отражать…
– Видела я твою правду… Вот взял бы и в самом деле написал красиво. Только все равно не сумеешь.
– А если сумею? Спорим?
– На что? – азартно воскликнула Лорка.
– Потом обсудим, – сказал Митя.
– Ладно, спорнем. Все равно у тебя не получится.
Митя вдруг жизнерадостно расхохотался на всю времянку.
– И нечего ржать, – сказала Лорка. – Говорю, не получится.
– Да я не про то, – сказал Митя. – Я вот подумал… А ведь сейчас наверняка сидит какой-нибудь хорь с корочками Союза писателей и сочиняет идейно правильный роман о передовой советской молодежи. Сколько они такого налудили… Вот давайте прикинем, что бы он написал про нас четверых. Была бы у нас комсомольская бригада имени Павлика Морозова или там Анджелы Дэвис. Соревновались бы мы за вымпел от Бутыляки. Пили бы исключительно квас и читали бы сейчас друг другу вслух материалы очередного съезда ВЛКСМ… Батуала, а у последнего какой номер?
– А хрен его маму знает, – сказал Батуала. – Я ж не Бутыляка, чтобы такую херню помнить. Был какой-то…
– Вот и в романе ты бы допускал идейные шатания, – сказал Митя. – На странице на пятисотой мы бы тебя перевоспитали, и двинул бы ты БАМ строить – пешком, чтобы уж совсем идейно.
– А насчет секса как? – с интересом спросила Лорка.
Митя картинно схватился за голову:
– Куда я попал и где мои вещи? Товарищ Лариса, это ты под тлетворное влияние Запада попала. Но не боись, на пятьсот пятидесятой странице и тебя перевоспитаем… Какой такой секс? Я бы в тебя, конечно, был тайно влюблен… но страниц двести мечтал бы о том, как тебя за ручку взять, и еще сто – как в щечку поцеловать. Письма бы тебе писал. Анонимные.
– Точно! – хохотнул Батуала. – Помните, в прошлом году по ящику такую бодягу казали? Там еще этот играл… Павка Корчагин. Как раз про передовую советскую молодежь, заводскую, правда. Там чувиха в комсорга влюбилась по уши – и пачками ему в ящик анонимные письма пихала. «Переходим к заре»… «Переходим к весне»…
– «Переходим к любви»! – припомнил Митя.
– Ага, тоочно. Оно, дерево… А вот чувишка там была исключительно симпотная, я все время ждал, может, ее в купальнике казать будут. Так и не показали. Бодя-ага…
– Уж это точно, – сказал Митя. – Я так полагаю, в жизни она этому комсоргу забабахала бы классный минет прямо в родном цеху. Под переходящим красным знаменем.
– А запросто, – сказал Батуала. – Васька-Гусар с молзавода рассказывал… У них там один деятель комсоргшу прямо в Ленинской комнате отодрал. Под бюстом дедушки Ленина, соответственно. Ей понравилось.
Грянул жизнерадостный хохот из четырех молодых глоток, совершенно безыдейный.
– Это что, – сказал Сенька. – У Чижика отец рассказывал. У них там был один экземпляр, пропойца и прогульщик. Ну, лишили его тринадцатой зарплаты. Так он что сделал? Накатал заявление в партком: мол, прошу перечислить мою тринадцатую зарплату в Советский фонд мира.
– Взгрели? – поинтересовался Доцент.
– А вот хренушки! В темпе начислили ему такую тринадцатую зарплату, каких в жизни и не бывает. И перечислили ее торжественно в Фонд мира. Еще корреспондентка из ихней многотиражки прибежала – она-то ничего не знала, хотела о нем заметку бабахнуть – вот, мол, какой сознательный! Ну, тут уж партком это дело как-то загасил…
– Нету в вас романтики, – грустно сказала Лорка. – Цинизм один и сплошное лядство… И я такая…
– Романтики хочется? – с улыбочкой поинтересовался Митя.
– А что? – сказала чуть понурившаяся Лорка. – В кино так красиво… А в жизни одна похабщина.
– Сейчас я тебе романтику создам… – пообещал Митя. Упер локоть на стол, примостился на кулак щекой и, уставясь на Лорку томным взглядом, выразительно продекламировал:
Коснуться рук твоих не смею,
а ты желанна и близка.
Как бледно-золотые змеи,
блестят огни Кассиопеи
и проплывают облака…
– Ну можешь ведь, когда захочешь, – сказала Лорка с хмельной грустинкой. – А то вечно всякую похабщину пишешь…
– Да это не я, куда уж мне, – еще грустнее сказал Митя. – Читал где-то, а чье, не помню…
– Чего-то загрустили, в лирику ударились, – прокомментировал Батуала. – Какая лирика в наши юные годы…
Он разлил по стаканам шипучку, взял гитару и забренчал в балалаечном ритме:
Мчится поезд, рельсы гнутся,
а внизу попы стебутся.
Самый маленький попок
натянул на хрен сапог!
Вот тут уж все себя почувствовали как-то веселее, в привычной обстановке, и дружно подхватили припев:
Оба-на да оба-на, зеленая ограда!
Девки выстебли попа, так ему и надо!
Разделавшись со своим стаканом, Митя подсел к Лорке и пошептал ей на ухо. Она с хмельным кокетством поинтересовалась:
– Сильно хочется?
– Спасу нет.
– А вымоешь чистенько? – прошептала она лукаво.
– Скрипеть будет…
– Ну ладно…
Она в два глотка допила шипучку и направилась за занавеску, в маленькую комнатку. Митя пошел за другую, отгораживавшую здешнюю микроскопическую кухоньку, – из всех элементов современной цивилизации в доме бабы Стюры имелся только водопровод, так что раковина с краном были сейчас как нельзя более кстати. За спиной у него звенела гитара, и Батуала выводил, пожалуй что, где-то даже и лирически, с цыганским надрывом:
В эту темную ночь
капитанскую дочь
привязали к столбу,
били хреном по лбу…
Словом, наладилось привычное веселье.
Глава седьмая
Почтарь и русалка
Поначалу чаепитие с двумя тортами, оно же празднование Марининого новоселья, как-то не клеилось. Люди собрались во многом чертовски разные. Слепая год с лишним Марина. Здешняя учительница Тоня, годочков тридцати, довольно симпатичная, но с тем самым неуловимым дефектом лица, который Митя частенько наблюдал у слепых. Зрения, как он краем уха слышал от Марины, а потом и убедился сам, Тоня сохранила процентов тридцать, но с детства пребывала в мире слепых (где, как обнаружил один из героев Герберта Уэллса, вопреки известной поговорке кривой не всегда и король). Митя, как он есть, герр комендант Акимыч – они с Митей не просто принадлежали к разным поколениям, а если прикинуть, были разделены двумя поколениями. Само по себе это особенной роли и не играло бы (дед Агафоныч вообще народился до исторического материализма, но троица с ним распрекрасно находила общий язык), но очень уж разными людьми были они двое. Если рассудить, у Марины с Тоней было гораздо больше общего, чем у него с комендантом.
