– А то! Причем, смело можно сказать, идейно драл. Это всякая шушера гражданских немок натягивала, а у нас было именно что идейно. Только мы в Германию вошли, нарыли в городишке кучу пленных. И были там три девки в непонятных мундирчиках, мы на фронте таких не видели. Немцы вообще были аккуратисты, у них всяких мундирчиков было больше, чем при Сталине у нас после войны. Чуть ли даже не для конюхов с продавцами. Ну, пришел старшина из батальонной разведки, мужик подкованный. Посмотрел и враз определил: это, говорит, женские вспомогательные части СС. Посмотрел у них документы, говорит: точно, немецкими буквами написано – СС. Ах вы ж, думаем, сучки… Как взялись мы их драть в сарае… Одна так кони и кинула, не выдержала трех аршин русских хренов. А две ничего, хоть и на четвереньках, своим ходом уползли…
Ну, вот тут не было ничего удивительного: Митя хорошо помнил, как в шестьдесят пятом, когда впервые торжественно отмечали День Победы, отец (тогда он еще с ними жил) пришел домой с двумя такими же, как сам: награды по всему пиджаку. Познакомился с ними там же, на стадионе, на празднике, на котором ездили по кругу грузовики с откинутыми бортами и на них актеры в форме Великой Отечественной замерли в «живых картинах», изображая разные военные сцены. А с вертолета разбрасывали красивые разноцветные листовки. (У Мити долго такая лежала в книгах, но потом где-то потерялась.) Ну, сели отмечать все втроем. Потом, когда они уже изрядно захорошели, отец его, вертевшегося вокруг стола, приобнял и сказал задушевно:
– Если прикинуть, у тебя, Митька, столько в Германии братишек и сестренок…
Двое незнакомых понимающе захохотали. Мать, из другой комнаты это слышавшая, пришла, заругалась и легонько вылепила отцу полотенцем. Смеялись все трое еще долго. Митька по детскому простодушию на другой день сунулся к матери:
– Мам, а откуда у меня в Германии братишки и сестренки? И почему они не с нами живут?
Заработал увесистый подзатыльник и строгий наказ никогда этого не повторять и речи не заводить. Понемногу и сам об этой загадке надолго забыл – ну, потом, повзрослевши, понял, что к чему…
– Красиво вам тогда жилось, Агафоныч, – сказал он искренне. – Поймал в степи комсомолочку, отодрал и пустил на все четыре стороны… Поди-ка нынче повтори ваш подвиг…
– Нынче ты б пустяками отделался, – серьезно сказал Агафоныч. – Ну, влепили б тебе по полной, всего-то семерик… Ну, конечно, и на зоне бы опидарасили, это как закон. Все равно не стенка. А нас за все хорошее, за любые грешки шлепнули бы на месте без никаких. Большая разница, Митька…
Митя сжевал половину котлеты (бабка делала знатные, с поджаристой корочкой, с чесноком), подумал и сказал:
– Агафоныч, тут ничего не скажешь: народная мудрость…
– А ты думал!
От деда шли, приятно захорошевшие, но не шатались, конечно, не так уж много было выпито, так что душа требовала продолжения банкета. Шагали неторопливо, вольно – шли по своему району, где их знала каждая собака, и они знали в лицо каждую кошку, не говоря уж о симпатичных девочках. Еще и оттого, что это был их район, ничуть не зверствовали: ну, разве что забросили в чей-то палисадник валявшееся без дела старое колесо от грузовика со спущенной покрышкой да возле другого выдернули из земли лавочку. По здешним меркам шалости были самые безобидные, и мирное население в таких случаях милицию не тревожило. Как и на прошлой неделе, когда на соседней улочке смутно знакомый мужик неосторожно оставил «Запорожец» хоть и без ключа зажигания, но незапертым. Обнаружив такую безалаберность, они кликнули еще троих кентов, поставили «запор» на нейтралку и укатили без особого труда метров за четыреста, через дорогу в Дикий Лес, на примыкавшую к дороге полянку. Назавтра мужик своего четырехколесного друга, конечно, легко нашел, но, по данным разведки и личным наблюдениям, ставил его отныне во дворе. В милицию благоразумно заявлять не стал (иначе Карпуха давно бы насчет «запора» выспрашивал) – понимал, видимо, что поступили с ним довольно благородно: ничего не попортили, не разбили, не поцарапали, а ведь могли бы и на запчасти разобрать…
Весело шагалось. Батуала бренчал на гитаре и не без пьяной лирики выводил:
Эта рота
наступала в сорок первом,
а потом ей приказали,
и она пошла назад.
Эту роту
расстрелял из пулеметов
по ошибке свой же, русский
заградительный отряд…
Доцент с Сенькой жизнерадостно орали припев:
Лежат они все двести,
лицами в рассвет.
Им всем вместе
четыре тыщи лет…
Лежат с лейтенантами,
с капитаном во главе,
и ромашки растут
у старшины на голове…
Блямкнув заключительный аккорд, Батуала развернулся к шедшей по той стороне улицы девчонке. Девчонка была смутно знакомая. Не такой уж маленький район, чтобы все знали всех, тем более по именам, но лица примелькались, многие для многих были именно что смутно знакомыми. Рявкнул тоном голодного людоеда:
– Малая! Стой там, иди сюда! Насиловать будем!
– Размечтался! – откликнулась она, ничуть не сбившись с походки. – Иди прочь, Куркуцило противное! Не для тебя цвету, а для офицера!
Судя по всему, девчонке они тоже были смутно знакомы и она прекрасно знала, что опасаться ей нечего. Вообще, изнасилований в районе на их памяти не случалось, да и по всему Аюкану было немного: считалось, что нормальным пацанам кого-то насиловать в падлу. Что это за нормальный пацан, если не может по-хорошему уговорить девочку дать? То-то попавших по сто семнадцатой дерут сокамерники еще до зоны, в миусской тюрьме.
– Дело есть, – сказал Батуала, когда они пошли дальше. – Мне тут Верка проговорилась… Тебя, Доцент, в первую очередь касается. Танька ведь из твоего дома.
– Ты про которую? Танька-швея или Танька-студентка?
– Танька-студентка. Верка говорила, она скентовалась с каким-то ненашим хмырем. Постарее нас, с бородкой…
– Интересно. Бородки мало кто нынче носит. Разве что творческая интеллигенция, так сколько ее в Аюкане…
– Вот этот и есть творческая интеллигенция, – сказал Батуала. – Ну, не совсем не наш, живет на Чернышевского, на самой нашей границе, но все равно не особо местный. Художник.
– Совсем интересно, – сказал Митя. – И что?
– Да ты его наверняка видел. Он к Таньке на зелененьком «Москвиче» подруливает. Четыреста восьмом.
– Дай подумать… А ведь точно. Зелененький «четыреста восьмой», ага. В последнее время у третьего подъезда замаячил. И вроде бы ходил в подъезд такой, с бородкой…
– Точно, он. Таньку он не просто жарит, а еще и голой рисует. Верка сама у нее портрет видела. Ну, не портрет, а вроде наброска.
– У них на фене это «этюд» называется, – сказал Митя.
– Ну, наверно… По-моему, непорядок. Танька к нам ни с какого боку, но райончик-то наш и улица наша. Будут тут всякие хмыри не просто девок с нашей улицы жарить, но еще и голые этюды с них рисовать… Непорядок?
