– Прошмандовки! Если уж спирт таскаете, водой не доливайте! Врачи жалуются, инструменты ржавеют! Сами знаете, их в спирту держать положено! Лучше уж пусть будут сухими, чем в воде!
На том борьба и кончалась. Правда, сегодня на спирт рассчитывать не приходилось – еще не начались занятия, а значит, и практика. Приходилось нести с собой, что нисколечко не напрягало при множестве ларей и их зарплатах.
Звездохранилище считалось абсолютно нейтральной территорией, куда сходилась молодежь чуть ли не с половины города, а потому здесь давным-давно, еще со времен пионерского детства троицы (и даже, говорили, еще в те времена, когда их и на свете-то не было), установилась крепкая традиция: никаких махаловок.
Вот и сейчас картина была обычная, насквозь знакомая: в вестибюле нетерпеливо прохаживались только те счастливчики, что ждали конкретных девочек. Остальных туда не пускали, и они немаленькой толпой расположились на высоком широком крыльце и около него. Как всегда, в ожидании некоего чуда, позволившего бы попасть внутрь. Однако чудес в этом мире не бывает: проходная была укреплена не слабее, чем на каком-нибудь атомном заводе, а воспитательницы собачьим норовом и злобностью, как говорили люди знающие, не уступали вертухайкам с женских зон. Яростно блюли девичью невинность – хотя прекрасно знали, что беречь уже нечего, боролись за моральный кодекс строителя коммунизма (полное перечисление всех заповедей в качестве наглядной агитации висело чуть ли не на каждом углу).
Трое якобы равнодушно прошли мимо главного и единственного входа, в душе испытывая нешуточное превосходство над толпой напрасно ждавших чуда звездострадальцев. Завернули за угол – и оказались на задах общаги, где было темновато и безлюдно. Окна тыльной стороны звездохранилища выходили на обширный двор, наполовину отведенный гаражам, а наполовину – стойкам с веревками, где жильцы ближайших домов сушили белье и расположилась детская площадка для самых маленьких. Маленьких на площадке не было ввиду позднего времени, и по той же причине все белье унесли по домам. Украсть бы его никто не украл, нынче это было совершенно не в моде ввиду возросшего благосостояния советских людей (о воришках белья Доцент читал исключительно в рассказах Ярослава Гашека, написанных еще до Первой мировой), а вот забавы ради подбухавшая молодежь с этим бельем непременно бы проделала немало веселых хулиганских штучек. О чем мирное население прекрасно знало и меры предосторожности принимало заранее…
Остановились у высокого темного окна с закрытой форточкой. И действовали привычно ловко: Батуала первым кошкой взобрался на подоконник, толкнул форточку, оказавшуюся вовсе не запертой на шпингалет, а только прикрытой, головой вперед туда пролез, уперся руками в подоконник на той стороне и быстренько оказался там весь. Следом с тем же проворством последовал Доцент, принявший от Сеньки огнетушители. А там и Сенька к ним присоединился, заботливо прикрыв за собой форточку.
Они оказались в большой необитаемой комнате, где давным-давно собирались обустроить третью в общаге ванную. Но, как частенько в Стране Советов случается, очередная великая стройка подзатянулась, там всего-навсего проложили трубы по стенам и потолку да свалили в углу матрешкой, одна в другую, несколько ванн и столько же раковин.
Дверь была заперта на внутренний замок, но троицу это ничуть не огорчало. Батуала вытащил плоский ключик – родной, от этого самого замка – и дверь тихонечко отпер. Всего и делов.
Это была их личная и персональная тайная тропа – не их троих, всей кодлы с улицы Ленинского Комсомола (или, как их было принято звать в городе, «ребят с Комсомола»). Ключ еще в прошлом году раздобыли девочки с третьего этажа, они же держали форточку не закрытой на шпингалет, а ключ от будущей ванной для этой процедуры регулярно брали у завхоза (завхоз был давным-давно совращен тем самым медицинским спиртом и на многое закрывал глаза), благо от кодлы получал бутылочку-другую и клятву, что персонально из его материальных ценностей, за которые он несет ответственность, и гвоздя не пропадет).
Тайная партизанская тропа успешно действовала второй год, до сих пор не проваленная воспитательницам (которых ласково звали «овчарки позорные»). Разве что зимой было чуточку напряжно – в верхней одежде в форточку не пролезешь, приходилось ее снимать и передавать внутрь первопроходцу. Однако особых неудобств это не доставляло, лишь диверсионный рейд затягивало на пару-тройку минут.
Старательно прислушавшись к тишине за хлипкой дверью, Батуала ее осторожненько приоткрыл на пол-ладони, прислушался снова. В коридоре первого этажа, наполовину нежилом, стояла та же тишина. Бдительность следовало соблюдать предельную: овчарки позорные не каждый день и не регулярно, но всё же частенько болтались по этажам, а то и в комнаты без стука щемились. Изловленным парням уголовное преследование не грозило, но выставляли их через главный вход беспощадно – под насмешки тех самых звездострадальцев. Ну а девочки попадали под тот самый усиленный контроль, о котором поется в одной из дворовых песен. Их троих пока что ни разу не заловили. Кроме их тропы имелось еще как минимум три – опять-таки трудами продажного завхоза проложенных через другие хозяйственные помещения первого этажа. Овчарки позорные во главе с начальницей общаги об их существовании давно подозревали – ведь как-то же «эта шпана» сюда регулярно проникает?! – но ни одной не засекли. Тайну почище Штирлица хранили все – и девочки, и кодлы, и особенно завхоз – единственный, кому в случае провала грозили бы серьезные неприятности…
– Порядок, – сказал Батуала. – Лепота…
Они вышли в слабо освещенный коридор первого этажа нежилого крыла и на цыпочках двинулись к лестнице – бесшумные, как ниндзя, навстречу приятным приключениям.
Глава вторая
Ковбои на всем скаку
Они втроем сидели на невысокой ограде из железных трубок у высокого стеклянного фасада Главпочтамта и лениво наблюдали, как на той стороне улицы рабочие без огонька и стахановской прыти вешают на глухой торцовой стене дома новый портрет товарища Леонида Ильича Брежнева. Столь же лениво дискутировали, с какой стати вешают новый: Золотых Звёзд у Лёньки в последнее время не прибавилось (хотя ходили твердые слухи, что в декабре, к семидесятилетию, новую обязательно повесят), Маршалом Советского Союза он стал еще весной, но рисовали его всегда в штатском, без маршальской нашейной звезды. В конце концов сошлись на том, что к шестидесятилетию Великого Октября портрет понадобился новехонький – хотя и старый был не особенно потрачен непогодой.
Улица имени красного партизанского командира Щепочкина была одной из немногочисленных центральных (обком отсюда видно, красуется чуть наискосок от главпочтамта), и прохожих тут было много. Некоторые косились на троицу с легким недоумением, явно гадая, что это за парни такие и почему в их одежде присутствуют одинаковые детали (как они сами выражались, «инкубаторские»). Удивления, конечно, не вызывали ни болгарские джинсы, ни последний визг аюканской молодежной моды – зеленые брезентовые куртки-штормовки, на спине, как положено, белой масляной краской наведены по трафарету разные картинки от ворота до пояса. У Батуалы – девичья головка, у Доцента – индейский вождь в роскошном головном уборе из перьев, у Сеньки – рожа рогатого черта и надпись на чистом инглише: «Devil – my second Pilot»
[15]. Английский они все учили в школе, но к нынешнему дню успели благополучно позабыть. Надпись появилась оттого, что в прошлом году Сенька с полгода ходил, деликатно выражаясь, со второкурсницей с иняза педа, она и подсказала, как это пишется. Солдатские ремни у всех троих тоже удивления не вызывали – они тоже были в моде, еще и из-за того, что здорово помогали в иных махаловках, а главное, ни под одну статью УК, в отличие от кастетов, не подпадали.
