Я обалдело открыл глаза. Смуглянка стояла в одних трусиках, мало что скрывавших, почти прозрачных, и, расставив руки и самодовольно вздернув подбородок, всем своим видом спрашивала: ну, какая я? ну, какая?
И тут я не на шутку разозлился. Это было даже не соблазнение, это был откровенный наезд – будто танком на окоп в фильме «Баллада о солдате». А если б Дашка так, убил бы, не сходя с места, Дашку! Но с этой что возьмешь? Кто она мне? Дура с теннисными мячиками! На все, видите ли, готова – за водку и кружевные трусики!
Но всмотревшись, я несколько умерил свой благородный пыл. Девица и вправду была хороша: точеная фигурка, чистая кожа, плоский живот и два упругих теннисных мячика, которые так сладко было бы потискать.
Я и негодовал, и трусил, и облизывался, как кот.
– Хочешь потрогать? Совсем маленькие сосочки, правда?
Тут у меня едва не снесло крышу, но, пересилив себя, я едва вымолвил пересохшими губами:
– Как-нибудь в другой раз. Сегодня у меня постный день.
Но она и не думала огорчаться. Состроив хитрую рожицу – я подожду, если так, – по-кошачьи выгнула спину, сверкнула белыми зубами и неспешно натянула на смуглые плечи блузку.
Поздним вечером, ближе к полуночи, в ресторане «Центральный» все еще гремела музыка. В двадцать три ноль-ноль оркестранты ушли домой, для посетителей ресторан закрыли, но это обстоятельство никак не мешало нам с Мирошником продолжать веселиться. Правда, веселье казалось мне вялым и показушным: вот как мы умеем, вот какие мы молодцы! – а все потому, что оба были пьяны, как зюзи. Я был больше меры раскован, Мирошник налился многозначительной важностью и напоминал бронзового псевдокитайского болванчика, якобы притягивающего деньги.
Рядом со мной сидела Смуглянка, напросившаяся добраться с нами до города, да так и прилипшая, будто банный лист. Белая Моль осталась в лесу с Егором, а эта, приставучая, соглашалась на все: на квартиру так на квартиру, в ресторан так в ресторан! Правда, я больше отмалчивался, зато Мирошник был сегодня в ударе, – и Смуглянка для виду отбивалась от его рук и просила с намеком, точно была дамой моего сердца: «Женя, ну скажи ему, Женя!» И я делал «морду ящиком» и грозил Мирошнику пальцем: что это, понимаешь, за обжималки!..
Еще к нашему столику подсела после одиннадцати директор ресторана, Ася Абрамовна Виноградская, во всех отношениях женщина замечательная, если бы не улыбка летучей мыши, проскальзывающая на ее выразительном лице. Ася Абрамовна знала это, старалась лишний раз не улыбаться, но после третьей рюмки и ее пробрало – нет-нет да и поглядывала с вампирской своей ухмылкой на нас со Смуглянкой.
– Асенька! Ася Абрамовна, давай выпьем! – наседал Мирошник, и та с улыбкой подставляла рюмку: давай! – Что за паршивый у тебя ресторан, Ася! Где эти гребаные музыканты? Где лабухи, музыка?.. – И Виноградская куда-то уплывала вальяжной походкой, где-то щелкала тумблерами – и музыка чудесным образом возникала в динамиках на близкой эстраде и заползала в уши нежными, бархатными переливами.
Такие же нежные, бархатные переливы давно уже звучали во мне, и все вокруг – и нога Смуглянки, торкающаяся в мою под столом, и мимолетные ухмылки Виноградской, и поблескивающий в свете ламп череп Мирошника, его мутные остекленевшие глаза и волосатые руки – плыло и звучало, и до музыки, и вместе с музыкой. «Пьян! Безобразно пьян! – словно воздушные хлопья пены, всплывали и таяли в голове обрывочные мысли. – Да убери ты ногу!.. Зачем нога?.. Не надо ногу!.. И как поеду домой?.. Хорошо, позвонил Дашке: да, приехал… давно… да, с Мирошником, в ресторане… не волнуйся, трезв как стеклышко… машина со мной… ничего не за рулем, а за столом…» И снова мысли: «Эти “теннисные мячики” – замечательные мячики!.. Верно, упруги… Дурак, надо было потрогать… и это колено помять…»
– Женя, потанцуем? – из нежных, бархатных наплывов вынырнул голос Смуглянки. – Пойдем, ну пойдем, Женя!
– Действительно! – ухмыльнулась «летучая мышь» Виноградская и зазывно воззрилась на Мирошника.
– Я сел на мель, – скороговоркой отрезал Мирошник. – Кинул якорь. А вот бы еще пива… Абрамовна!..
Я выбрался из-за стола, обнял Смуглянку и попытался двигаться в такт музыке – ни шатко ни валко, невпопад, больше следуя хмелю, чем мелодии. А девица тесно прижалась грудками и животом, колыхала бедрами, дышала в ямочку на моей шее. «Что за прелесть эти б…и! – наплывали мысли, и я то гнал их от себя, то ухмылялся им, будто шкодливый мальчишка. – Делай что хочешь – все дозволено, и никаких тебе “не надо” и “как вы смеете”…»
В бездумном хмельном порыве я коснулся рукой податливого бедра Смуглянки.
И тут что-то произошло: люстра над головой кувыркнулась, резануло глаза тусклым электрическим светом – и Дашкины глаза вошли в меня с этим светом и на мгновение отрезвили. Жена стояла в шаге от меня и неотрывно смотрела – удивленно, презрительно, гневно, – и лицо ее было бледно, губы сжаты, стиснуты до болезненной синевы. Руки мои упали, воровато укрылись за спину. И Смуглянка тотчас отлипла, растворилась, исчезла вслед за Асей Абрамовной Виноградской, юркнувшей куда-то в подсобные помещения, – только Даша осталась, только ее непонимающие и все понимающие глаза.
– Мы тут с Мирошником… – сказал я первое, что пришло в голову. – А ты почему здесь? Что случилось? Что такое, в конце концов?!
– Вы с Мирошником? А эти – кто?
– Эти? Какие эти? Это, между прочим, директор ресторана, которая любезно… Другая? Которая другая? Ах эта!.. Она вовсе не со мной, она… племянница Василия Александровича. Проездом… Случайно встретились… Не веришь, спроси у него…
– Истинная правда! – подтвердил Мирошник и попытался в нижайшем поклоне облобызать Дашину руку. – Проездом… встретились…
Но Даша не далась, остановила порыв Мирошника взглядом и ладонью, а мне сказала потухшим голосом:
– Ничему жизнь не научила! – и пошла прочь – с прямыми плечами и вскинутой, как у слепых, головой.
Тут я запоздало испугался, но, чтобы Мирошник не понял этого испуга, с напускной бравадой воскликнул:
– А хорошо погуляли. Теперь по домам. Труба зовет.
Сумерки у входа в ресторан были неоново-фиолетовыми, одна буква в неоновой вывеске моргала, то загораясь, то потухая, – и в этом моргающем свечении тоненькая Дашкина фигурка у машины показалась мне несчастной, обиженной, одинокой. Меня качнуло к ней, ноги сами понесли к машине, но жена заслонила путь и сказала как отрезала:
– За руль не сядешь! В таком виде?..
– Евгений Николаевич, давайте я поведу, – влез Мирошник, прочнее и увереннее стоявший на широко расставленных ногах.
Лучше бы он не влезал, ей-богу!
– Убери руки! В морду хочешь?! – окрысился я со злобной усмешкой и, грубо отстранив Дашу, сел в машину и завел двигатель. – Поехали! – велел я жене. – Не хочешь – пойдешь пешком.
Молча, с поджатыми губами и побелевшими скулами, Даша села рядом со мной.
