– Скоро! Что значит укачало? Опять?..
Горецкий дернул усами, отвернулся, едва сдерживая раздражение, и с вопросом, все ли готово и можем ли уже ехать, поднял на меня пыхающие угольки черных глаз. Я утвердительно кивнул, а про себя ухмыльнулся: «Где еще узнать подноготную человека, как не в кругу его родных и близких?»
– А кто у тебя там, в машине? – тотчас привел меня в чувство он.
– Жена, – промямлил я запоздало; надо было сразу представить Дашу, а теперь вышло, что поставил перед фактом – и у него жена, и у меня жена. – Дарья Михайловна. Она настоящий рыбак, а я так, на подхвате. Дашенька! Даша! – позвал я, подлетел к машине, распахнул дверцу, подал жене руку.
Она ступила на асфальт, подняла на Горецкого глаза, и секунду-другую они смотрели друг на друга – она спокойно и благожелательно, он пытливо и оценивающе, – потом усы снова поползли у него кверху, а угольки погасли, замаслились. Пробормотав нечто невнятное, мягким и протяжным горловым «у» напоминавшее «прошу», Александр Степанович полез в автомобиль, – и мы отправились в Верховню.
– Не очень он вежливый, этот Горецкий, – чуть помолчав, сказала со вздохом Даша, и я, не удержавшись, оторвал глаза от дороги и покосился на нее – так ли понял, что имела в виду.
– Зато как выкатил на тебя глаза! Сравнил со своей гусыней, вот его и перекосило.
– А тебя не перекосило? Так кланялся этой гусыне, так кланялся – едва шею не свернул!
– Дашка! Сейчас у меня огребешь! Тоже мне нашла шаркуна!
– Может, ты и не шаркун, но иногда чересчур вежлив. С теми, с кем не обязательно так расшаркиваться, – гнула свое упрямица. – Ну да, женщина, ну да, гостеприимство… А мне бы не хотелось…
– Черт, кажется, курицу задавил! Бежала, бежала по тротуару и вдруг наперерез, под колеса… Городишь под руку чепуху!
В Верховне мы миновали бывшее имение Ганских, свернули в боковую улочку и, забирая все ниже и ниже, спустились к ставку. Здесь, у рыбацкого домика, с вывешенными на шесты сетями и деревянными мостками у берега, нас встретил бригадир Микола, крепкий детина с угрюмой физиономией и шершавой, коричневого оттенка кожей, словно задубевшей от воды и солнца. Судя по выражению его красных, навыкате глаз, бригадир был не очень рад нашему появлению и к тому же, как мне почудилось, изрядно навеселе. Не особо расшаркиваясь, он поманил нас за собой, через каменный мостик и дальше – по едва заметным в траве колеям, пока не прикатили к подножию невысокого холма, укрытого от любопытных глаз хрупкими ивами.
– Располагайтесь пока здесь, – сказал Микола хрипловатым поповским басом. – А я на остров и вернусь за вами. Сказано переправить вас туда. По берегу шастают кому не лень, с вопросами лезут. А на острове и уха к обеду, и место прикормленное… – И двинулся обратно, согнув могучую спину и загребая руками, будто притворившийся рыбаком орангутанг.
– Да, красота! – воскликнул Горецкий, потягиваясь и вертя головой. – Погляди, Надя! Где этот остров? И место прикормленное?..
Став, огибавший по широкой дуге подошву холма, сонно млел и слегка дымился под нежарким утренним солнцем, время от времени нырявшим в прозрачные пенившиеся облака. Противоположный берег надежно укрылся за камышом, и там, у камышей, качались на легкой зыби и ныряли в поисках корма черные поплавки непуганых белоклювых лысок. Там же бродила по отмелям длинноногая цапля, целила острым клювом в стоячее зеленоватое стекло. Где-то рядом, в сочной прибрежной осоке, плюхнуло о воду крыло, и всполоханный селезень рванул по дуге в небо с трескучим хлопаньем сизых крыльев.
– Ах, черт! Ружье бы сейчас, ружье! – хохотнул Горецкий и внезапно засуетился, велел Толику: – Чего стоишь? Давай удочки! Закинем, пока этот – как его? Микола! – пригонит лодку.
Водитель полез в багажник, достал какие-то пеналы, чехлы, новенькие, камуфляжные, темно-зеленые, пятнистые – совсем как наряд у Горецкого. А тот, надувшись, поглядывал снисходительно, свысока на меня с Дашей – на мои неказистые снасти и Дашкин старенький спортивный костюм – и снова переводил взгляд на свою амуницию, совсем как ребенок, который взирает на новые, недоступные другим детям игрушки.
«Вот ведь самодовольный тип!» – незаметно переглядываясь с Дашей, подумал я. А она, умница, даже виду не подала, только блеснула глазами из-под очков и узнаваемо погладила бамбуковое удилище, которое я бестолково и неумело вертел в руках.
Затем пошла демонстрация каких-то запредельно шикарных складных удочек и снастей: ярких и воздушных, будто перышки жар-птицы поплавков, пристегивающихся на карабинах, неимоверно хитроумных крючков и грузил, катушек с замысловатыми стопорами и голубой леской.
Когда удочки были наконец собраны и червяки нанизаны на крючки, первым забросил Горецкий. Следом размахнулась Надежда Георгиевна, но с ее удочкой случился конфуз: на замахе она вдруг развалилась, верхняя часть удилища вылетела, потянула и спутала леску, шлепнулась недалеко от берега в воду. Следом тотчас бултыхнулись лягушки, притаившиеся у ног, отплыли, вынырнули, уставились на нас выпуклыми глазами.
– Что ж ты, а?.. Ничего не умеешь! – едва не взвился Горецкий, сверля жену уничижительным злобным взглядом, но, вспомнив обо мне с Дашей, сбавил тон и, ворча: – Ну вот, сломала удочку! Чем теперь ловить будешь? – сбросил кроссовки, закатал брючины и вошел по щиколотки в воду.
С третьей попытки он зацепил подсаком, потянул и вытащил на берег отвалившуюся часть удилища, снова собрал и закрепил, пыхтя от усердия и назидательно ворча: «Вот как надо, вот как надо!» Затем насадил на крючок свежего червяка, размахнулся, забросил и подал удилище жене:
– Держи. Но если что – не рви, подсекай. Поняла? Подсекай!
Надежда Георгиевна поморщилась, но смолчала и, отвернувшись, стала смотреть на трепетно-чуткий, чуть подныривающий на невидимой глазу ряби поплавок.
Мы с Дашей тоже развернули свои удочки, закинули и стали ждать.
На мгновение стало слышно, как трещат в траве кузнечики, негромко и нежно плещет о прибрежный песок вода, как тревожит осоку набегающий от воды ветерок. Солнце уже поднялось высоко и слепило глаза. Хотелось лечь в траву, вытянуть ноги и вздремнуть – такая истома на меня навалилась. Но я все пялился на глупое гусиное перышко поплавка, словно на самом деле был заядлым, жадным до улова рыбаком. Иногда я переглядывался с Дашей, она отвечала мне летучей, мимолетной улыбкой, и тогда я думал, как хорошо, как замечательно, что сегодня она здесь, со мной, на этом зеленом, пронизанном солнечным светом берегу. Потом я переводил взгляд на сосредоточенного и нетерпеливо напрягшегося Горецкого, этого кота на мышиной ловле – глаза навыкате, усы торчком, желваки в азартном движении, – и думал, что будет, если он ничего не поймает: поломает и порвет снасти, изрыгнет проклятия, вырвет на себе волосы? Мысли были ернические, насмешливые, но в душе я хотел, чтобы клев наконец-то начался, чтобы рыбалка оказалась удачной. И в первую очередь для Александра Степановича…
Вдруг рядом послышался рывок, легкий вскрик, судорожное движение, комариный звон напнувшейся лески, – и я увидел, как Дашина удочка ходит ходуном в ее напрягшихся руках, как Горецкий, выпучив глаза, одной рукой нашаривает в траве подсак, а Горецкая непонимающе распяливает в улыбке широкий рот.
