Горецкий промолчал, а я подумал: ладно, черт с тобой! Тоже мне барин выискался! Мартынчук в свое время ел, пил и нахваливал, а ты чем лучше?
Столовая и в самом деле располагалась за селом, на отшибе. Тополя по периметру неширокого двора укрывали здание от дороги, во дворе рылись в пыли золотистые куры и жирные неповоротливые утки, в дальней стороне виднелась массивная дверь погреба, косо уходящего в землю. Пахло навозом, полынью и прогретой на жарком солнце пылью – так, как пахнет на любом сельском подворье в знойную летнюю пору.
Мы поднялись на невысокое деревянное крыльцо о двух ступеньках, в тесном коридорчике свернули направо, в противоположную дверь от той, что вела в общий зал, и оказались в комнатке с примитивным мягким уголком и столом, покрытым несвежей скатертью. На столе стояла большая стеклянная солонка, из которой высовывалась высохшая долька репчатого лука, по всей видимости оставленная кем-то еще с прошлого застолья. От убогой люстры с тремя плафонами, прицепленной на металлическом крюке, свисала липкая перекрученная лента для ловли мух, вся усеянная дохлыми насекомыми. Но и лента не спасала от назойливого гула: вокруг вились, перелетали к окну и звенели у стекол наглые деревенские мухи.
«Черт бы его подрал! – подумал я о Яровом, опасаясь даже посмотреть в сторону Горецкого. – Стол не накрыт. Скатерть грязная. Солонка… Да что же это такое?!»
– Ой! Уже приехали? – раздался за спиной воркующий женский голос, и все та же дебелая повариха, которая некогда привечала нас с Мартынчуком, проскользнула вальсирующим шагом в комнатку. – А мы сейчас… А мы раз – и готово… Вот только крошки стряхну…
И она сгребла скатерть вместе с солонкой и так, кулем, пронесла мимо нас в коридор, оттуда – на крыльцо, и слышно было, как она встряхивает там скатерть, и плотная ткань хлопает при этом, будто новогодняя хлопушка.
Тут я наконец рискнул скосить глаза на Горецкого и увидел, как того передернуло, будто в рот ему попала какая-то гадость и он хочет выплюнуть, да воспитание не позволяет. Заложив руки за спину, он молча, хмуро начал разглядывать стены, оклеенные обоями в розовые цветочки, затем перевел взгляд на репродукцию картины Шишкина «Рожь», висевшую над мягким уголком, покоробившуюся от времени и засиженную мухами.
«Сейчас что-то будет!» – пророчески подумал я, но тут вернулась, неся на вытянутых руках все ту же скатерть, улыбчивая повариха, стала застилать ею стол и при этом зазывать:
– Что же вы не садитесь? Милости просим сюда, на диванчик. А юшка уже на плите. Вы садитесь, я юшку мигом… Славная юшка, из толстолобика. Самая наваристая – из толстолобика…
Отворотившись от шишкинской «Ржи», Горецкий грузно сел посреди мягкого уголка, закинул ногу на ногу и стал нетерпеливо покусывать кончик уса. «Пронесло», – хотел было вздохнуть с облегчением я, но тут со скрипом отворилась дверь, ведущая в гостевую комнату, и какая-то смурая личность в растянутых тренировочных брюках с рулончиком туалетной бумаги в руке прошелестела к выходу, не отрывая от нас прилипчивых, любопытных глаз.
– Это что? Кто такой? – едва личность скрылась в коридоре, подскочил с диванчика Горецкий. – Почему здесь?
– Командировочный, – промямлил я, проклиная «в господа бога душу мать» фуфлыжную морду Ярового, занюханную столовую, ментов поганых, а заодно с ними ткачиху, повариху и сватью бабу Бабариху. – Живут здесь, за стенкой. Им велено не высовываться, и нате вам…
– Поехали отсюда! – жестко приказал Горецкий, направляясь к выходу.
– А как же уха, шашлык? – спросил я вдогонку. – Я распоряжусь, чтоб в термос… Игорек привезет, а мы пока где-нибудь на природе…
– Сразу бы так! В лес, на ставок, с удочками!.. Распорядись. Я жду в машине. – И приостановившись, с ядовитым смешком добавил: – Но смотри, чтобы и там кто-нибудь не вылез с туалетной бумагой!
Автомобиль на рысях рванул со двора.
«Черт бы всех их подрал! Дуралеи! Что ни попроси, сделают не так или того хуже – наоборот! – думал я, подскакивая и трясясь на заднем сиденье и то и дело оглядываясь на столб пыли, вихрем взлетающий из-под колес и несущийся вслед за нами. – Стыдно. Да и терпение у него вот-вот лопнет!»
В Плоском, большом селе, граничившем с Приозерском, Толик свернул по моей подсказке в боковую улочку, через несколько минут последние хаты остались позади, и машина выскочила на дамбу. По левую сторону дамбы змеилась заросшая по берегам осокой и низкорослым кустарником речушка Раставица, по правую – раскинулся широкий серебристо-серый плес ставка. Со стороны села к ставку примыкали раскидистые луга, с противоположной берег курчавился лесополосой, все больше ивами, осинами да еще зарослями молодого орешника. Миновав дамбу, мы свернули в лесополосу и покатили по едва заметному следу в траве, пока не оказались на поляне, укрытой с трех сторон молодыми ивами, со столом в глубине, сколоченным из оструганных досок, скамьями и пятном слипшейся прибитой золы на месте выгоревшего костра.
– Ну наконец-то! – воскликнул Горецкий, выйдя из машины, сбросил на руки Толику пиджак, закатал рукава, расставил ноги и сладко потянулся. – Сразу бы сюда, без теток в фартуках и мух в котлетах… Рыба здесь водится? Есть рыба? – обернулся он ко мне и вдруг сладко, во весь рот зевнул. – Да, вогнал в сон! А мы босиком по траве!.. А, Толик? Так есть рыба или нет?
– Есть, – заверил я, а про себя подумал: если здесь нет, то где ей тогда быть? – Став зарыблен. Рыбу кормят комбикормом и зерновыми отходами, а осенью вылавливают – и на продажу. Рыба есть!
– Значит, порыбачим. Вот только удочек у тебя нет. Были бы удочки…
И он начал стаскивать туфли и носки, прыгая сначала на одной, потом на другой ноге. Закатал до колен штанины, пошевелил крупными пальцами ног, вошел по щиколотки в зеленоватую воду, из-под ладони окинул долгим взглядом берег.
– Прикормленное место? Вижу, прикормленное! – И внезапно спросил, обернувшись и пронизывая меня цепким взглядом: – И Бутырский приезжал? Бутырского место где?
– Там, – машинально указал я на песчаную косу, выступающую метрах в пятидесяти от того места, где были мы.
Гусеничные усы Горецкого подпрыгнули, в хитрой ухмылке блеснули крепкие белые зубы, точно он хотел сказать: что, думал, не узнаю? я все про вас знаю! и про тебя с Бутырским знаю, и про то, чем каждый из вас дышит! так-то, друзья-татары, так-то!..
«Ну и знай, ну и черт с тобой!» – воскликнул тот, настоящий, который спокон веку сидел во мне, тогда как ненастоящий я только и всего, что нервно передернул плечами.
Тут раздался знакомый звук мотора, на поляну выпрыгнула запыленная «семерка», и расстроенный Игорек доложил, что уху привез, но вот шашлык, – и он поглядел на меня отчаянными глазами, – шашлык надо будет жарить.
– Дрова я прихватил, – сказал он. – Разборный мангал имеется. А мясо – мясо в кастрюле. Замариновали как надо, но не успели… Что делать?
– Как что? Жарить! Разводи огонь, ставь мангал. Толик тебе поможет, – велел Горецкий и зевнул. – А мы пока ноги помочим. Вода теплая, не вода – парное молоко!
