– Я наводил справки в Генеральной: законченная сволочь! – указав на Горецкого красноречивым взглядом, шепнул прокурор Люберецкого района Синюхин. – Порулил там управлением месяца два – треть сотрудников как корова языком слизала: кто не успел перевестись, того попросили вон. И у нас так же будет. По роже видно: сволочь. Вон как усы топорщит!
– Не спеши, – ехидно прогнусавил кто-то за спиной. – Говорят, у него фишка есть – спорт: и прозвенеть можно, и денег много не надо. Шахматные турниры, футбол… А ты у нас чемпион – шары на бильярде покатать. А, Синюхин? Так что не дрейфь, не пропадешь.
– Кто там разговаривает? – возвысил из президиума голос Горецкий и обвел зал горящим взглядом – словно кипящей смолой плеснул.
Зал накрыла мертвящая тишина. И в эту минуту в боковую дверь вошел заместитель областного прокурора Бутырский, важный, полный достоинства, и неторопливо, враскачку двинулся к своему месту в президиуме.
– Что такое? – свирепо вращая раскаленными глазками, уставился на него Горецкий. – Прошу всех запомнить: последним в зал заходит прокурор области. Никаких хождений впредь! Это касается всех, всех без исключения. Ясно?
Бутырский приостановился, его короткая шея налилась, смуглое лицо стало багровым. Он был на особом счету у Мартынчука, вел себя независимо, вольно и такой пустяк, как опоздание на коллегию, никогда не брал в расчет. И вот наработанный механизм внезапно дал сбой. Поджав губы и ни слова не говоря, Бутырский протиснулся в узком пространстве между стеной и рядами стульев, сел с краю, рядом с трибуной, вполоборота к областному, и принялся демонстративно смотреть в окно.
– Продолжим, – скрипуче произнес Горецкий, свел глаза и мимолетно глянул на кончик носа, затем мгновенным нервным взмахом как бы смел с лица невидимую паутину. – Вас хвалили на итоговой коллегии, и хвалили зря. Я изучил статистику за прошлый год. Так работать нельзя! Это какое-то сонное царство… Мне говорили, что область – стоячее болото, но чтобы такое болото… Но я вас расшевелю! А кто не захочет… кто не захочет…
После коллегии я заглянул к Бутырскому. Секретарши в приемной не было, дверь в кабинет распахнута, и там, в кабинете, будто рассерженный носорог, ворочался Бутырский – топотал от книжного шкафа к письменному столу и обратно. С презрительной и брезгливой миной на одутловатом лице он доставал из шкафа и, не глядя, швырял в картонную коробку, стоявшую на столе, какие-то книги, фотографии, грамоты в паспарту.
– А? – нелюбезно покривился он в мою сторону. – Чего тебе?
– Можно бы и повежливей, – сказал я и огляделся; распахнутые дверцы шкафа, выдвинутые ящики, разбросанные бумаги – все говорило о печальной прозе жизни: Бутырский принял решение уйти.
Мы были одноклассниками, и в школьные годы Андрей Александрович – Андрюшка, как мы его называли, – был худым, нескладным, нос горбинкой, темные глаза живы и выразительны, плечи узки и угловаты. Он со школьной скамьи мечтал стать следователем, как старший брат Роман, и меня подбивал поступать в юридический институт. Но я раздумывал, сомневался, в итоге потерял год, и мы с Андрюшкой оказались на разных курсах. Тогда-то пути наши начали расходиться: Бутырский работал в охотку, старательно и умело, числился на хорошем счету у руководства, тогда как я после распределения оказался в занюханном районе, не поладил с местным прокурором и надолго застрял в помощниках.
Когда Бутырский вырос до заместителя прокурора области и звать его по фамилии перестали, а величали уже Андреем Александровичем, то он, что называется, забронзовел: погрузнел, налился в плечах, шею и живот затянуло жирком, даже ходить стал по-медвежьи – вразвалку, неторопливо и косолапо. Одновременно появилось в нем нечто неприятное: бывал он резок, даже груб, непререкаемо судил обо всем, ядовито насмешничал над подчиненными, а то и переходил на начальственный окрик.
Мы оставались с ним на «ты», но былой близости как и не бывало – не в последнюю очередь потому, что я отлично помнил, как мутузил Андрюшку в прежние времена, и кланяться ему теперь в ноги не было большой охоты. Да и характер у меня был строптивый, а уж если моему величеству наступали на мозоль… Как-то раз мы поссорились, Бутырский в запале возвысил голос, даже обронил какое-то непечатное словцо, и тут меня понесло: я изъяснился отборнейшим матом и швырнул на рычаг трубку, так и не договорив. Но в душе Андрюшка был незлопамятен – и на следующий день как ни в чем не бывало позвонил и напросился ко мне в район на рыбалку.
– Я бы на твоем месте подумал до утра, – опершись плечом о дверной косяк, осторожно сказал я. – Может, перебесится? И не таких видели…
– Да пошел он!.. – рявкнул Бутырский и грязно выругался. – И дня не стану работать с этой скотиной! Рапорт на увольнение уже написал. К черту!
– И?
– Что – и? Выслуга у меня есть. Буду на пенсии коньяк пить. А что? Коньяк – это дело!
– Как-то все неожиданно, вдруг. Как насморк.
– В жизни все неожиданно: неожиданно родился, неожиданно умер. Это только дерьмо закономерно всплывает. Шел бы ты, Женя. Мне надо по-быстрому собраться, а ты с мысли сбиваешь. Что-либо забуду, а после ищи-свищи.
«Ну вот, – подумал я не без сожаления, – если и не друг, то старинный приятель уходит. И послать будет некого… Все-таки жаль. Жаль!»
И полгода после увольнения Бутырского не прошло, как вслед за ним ушли «по собственному желанию» еще более трети районных прокуроров. А вместо них, словно грибы после теплого летнего дождя, выскочили молодые да ранние ребята, о которых прежде и слышно-то ничего не было.
– Повылазили птенцы гнезда Петрова, – не без злой иронии сказал мне как-то Гринишин, приглаживая завиток смоляных волос за ухом. – Все как один спортсмены: три футболиста, один шахматный стратег… Уголовный кодекс от Уголовно-процессуального отличить не могут, зато второе место по футболу наше. А все потому, что генеральный на старости впал в маразм: спорт ему подавай. Говорят, хвалил Горецкого за развитие спорта в области. Вот урод! Но меня они не достанут, не на того напали.
Но месяца не миновало, как «селевым потоком» смело с должности и Гринишина.
Уныние нарастало в области. Недобитые прокуроры затаились, ожидая своей участи, вполголоса делились новостями на коллегиях и во время сдачи месячных отчетов. А Кондор все носился по районам, сверкал безжалостным огненным глазом, выискивая очередную жертву. За полгода он побывал во всех районах, но по какой-то причине, ясной ему одному, так и не появился у меня в Приозерске.
«Не понимаю, зачем ему это нужно? – думал я, из своей тьмутаракани наблюдая за кадровыми перестановками в области. – Молодость и рвение в нашей профессии далеко не всегда плюс. Какие зубры работали в свое время, когда я пришел в прокуратуру! Было с кем посоветоваться, у кого спросить. А у этих о чем спросишь? О е2 – е4? Временщик чертов! Прикатил в «болото», разворошил, намутил и назад в метрополию, на теплое местечко».
При этом я далеко не был уверен, что надежно затаился, что про меня забыли. Так однажды раздался телефонный звонок, и я сразу узнал жестяной, скрежещущий голос Горецкого:
