Но ни крик, ни испарившееся лицо секретарши не помогли: гармонии в душе не настало. И хотя я старался не думать о Дашке, она – вся она – жила у меня внутри, и ныла там, и злобила, и печалила так, что, окажись она здесь в эту минуту, схватил бы ее за плечи и тряхнул изо всех сил, чтобы дух вон!
А потом вдруг явился Мирошник – и на некоторое время я позабыл о Даше.
– Корнилова убили, – опершись о подоконник плотным, обтянутым джинсами задом, вздохнул он. – Вчера вечером, в подъезде своего дома. Три выстрела, третий – в голову. Киллер, мать его так!..
У меня вытянулось лицо:
– Откуда известно?
– Оттуда. Известно, и все тут! – уклонился от прямого ответа хитрец. – Сегодня в газетах опубликуют. Или завтра. Какой был мужик, а?! Надо бы помянуть.
– Помянуть? Едем! Сначала в магазин, закупимся – и на то место в лесу, где когда-то с Корниловым…
– В магазин не надо, у меня с собой, – заверил Мирошник, направился к выходу и боком протиснулся в неширокий дверной проем, но задержался там и снова просунул в кабинет голову: – Жду в машине. Ах мать его так!..
Он вышел, а я закрыл глаза и попытался представить себе Корнилова – каким помнил по тем нескольким встречам, когда тот приезжал в Приозерск: крупного, стильного, самоуверенного, в широкополой ковбойской шляпе, с массивным перстнем-печаткой на безымянном пальце. И вот какая-то пулька вжикнула – и все, лежит Борис Аркадьевич в морге, холоден и недвижим, и никакие предательства и измены его уже не волнуют. Но я-то жив, – а словно и меня убили. Вот только не все равно мне, не все равно. Ведь это она убила, она! Осталось повторить вслед за Мирошником: «Мать его так…» – что я и проделал на чистейшем матерном исцеляющем языке.
– Вы надолго? – поинтересовалась Надежда Гузь, когда проходил через канцелярию. – Допечатаю информацию в область и надо будет подписать. – И тут же пожалела, что спросила, – так я на нее глянул.
Выбравшись на свободу, я торопливо сбежал по ступенькам, сел рядом с Мирошником в заводскую «Ниву» и раздраженно буркнул:
– Что ж не завел? Давай поехали!
Мирошник сдвинул на затылок кепи, почесал двумя пальцами лысый череп, поиграл бровями, но благоразумно промолчал, – и машина отвалила от прокурорского крыльца.
Когда мы въехали в лес, облетевший, с черными венозными ветвями и пожухлыми листьями, усыпавшими грунтовку, он показался мне притихшим и заброшенным, сиротским. Желтовато-слюдяное озерцо лежало неподвижно и мертво, будто ослепшее от старости зеркало. Сиденье лавочки, на которой когда-то сиживали, прогнило, доска была подорвана, из-под нее выглядывали ржавые перекрученные гвозди.
– Что за люди! – вздохнул Мирошник, пристукнул подгнившую доску, затем автомобильной щеткой принялся сметать со стола обломанные ветки и тряпичные неживые листья. – Для всех же устроено. Пейте, гуляйте, сколько душе угодно. Но зачем ломать?
– А может, всему свое время? Давненько мы здесь были. Сгнило все…
– Может, и время. Оно, проклятое, лавку поломало? А были и вправду давно, – уже и не помню, когда были.
– Как вы тогда с Корниловым?.. На посошок…
– Изрядно набрались, – оживился Мирошник, даже в ладони хлопнул. – Крепкий был мужик Борис Аркадьевич. Уж на что я специалист, а перепить не смог. На этом самом месте – по стакану на брата!.. Выпендреж, конечно: кто кого. Выпить-то выпил – и все, сразу память отшибло. Потом что было?
– Потом? Потом ты лихо рулил, с ветерком. Я еще подумал – все! Но пронесло: ни одного пенька не сковырнул.
– Э-хе-хе! Я как хлебну лишку – виртуоз, в игольное ушко на скорости проскочу. А недопью – или курицу задавлю, или забор поломаю. Однажды на охоту поехал – привез гуся, а жена: где взял? Гусь домашний! Подумала – моя зазноба зарезала в знак благодарности, что вместо охоты – к зазнобе под одеяло. А я этого гуся бампером хлоп! – и привез на капоте. Не оставлять же птицу! – И, закончив возиться с припасами, широким жестом зазвал к столу: – Ну, давай, водка ждать не любит!
Первую выпили стоя, не чокаясь.
– Пусть ему там… – вздохнул Мирошник и завел глаза к небу.
«Если там что-то есть, – невольно подумал я. – А если ничего, боль от пули в сердце – последнее, что Корнилову было суждено в жизни. Потом вечное ничто…»
– Вообще-то я сильно сомневаюсь, – продолжал Мирошник, как если бы угадал мои мысли. – Может, там что и есть, да не про нас. Но как выпью, приятно думать, что не навоз под пашню. Представь: пьем, а Аркадьевич смотрит сверху и одобряет. – Он покосился на серое облако, нависающее над нами. – Как там, Аркадьевич? Не обижают? Будь здоров, Аркадьевич!.. То есть будь упокоен… То есть покойся с миром, у нас все путем.
Мы снова выпили, и я спросил:
– А что твои источники еще говорят? Повод, причины – что?
Мирошник заколебался:
– Есть человечек, у него там прямой интерес. Проходит по касательной в том деле… Этот человечек воздух понюхал и руками развел: черт знает что такое! Одни уверяют: пообещал Аркадьевич, но не выполнил; другие – мол, ходили большие деньги, а он в последнюю минуту испугался и спрыгнул; третьи – что ничего не обещал и его за непонимание того… Да, Николаевич, времена! Времена, скажу, для человека с хваткой вроде благодатные, а спишь неспокойно. Как спать, если не спится?! – И он снова потянулся к стакану. – Давай по третьей. Что-то не берет, зараза! Как вода в песок…
Выпили. Но и меня не забирало, как если бы пили не сорокаградусную водку, а минеральную воду.
– А что Сусловец? – спросил я, ни с того ни с сего припоминая, как в прошлый раз напрягся Корнилов при упоминании об Иване Николаевиче: кое-что для себя понял…
– Что ему сделается? Процветает, – почему-то покривился Мирошник. – Прихватил еще пару заводов. Но, видно, перешел кому-то дорогу и теперь сидит как мышь под веником. Окружил себя молодцами и ездит с оглядкой – из машины в дом, из дома в машину. Стережется.
– У него с Корниловым никаких дел?.. – слетело у меня с языка.
– Что? Ну ты загнул! – опешил Мирошник, невольно втянул голову в плечи и оглянулся по сторонам. – Ничего я не знаю, у меня не сыскное бюро. В этой истории Иван Николаевич ни с какого боку… Даже если между ними пробежала черная кошка, ничего такого не было и быть не могло. Уяснил?
– Иди к черту! Наливай, а то как-то зябко. – Я поглядел на слюдяную воду озерца, передернул плечами и вздохнул: – Как осень, начинаю мерзнуть. Старость, что ли, подступает? А, Василий Александрович?
– Какая еще старость? Обленился ты, Евгений Николаевич! – загоготал Мирошник. – У тебя баба есть? Не жена – баба? То-то! Лекарство от старости – молодухи. И тебе бы для профилактики, да куда там! Ты Смуглянку трогал за места, за которые надо трогать? Упустил, да? Ну и поделом, ну и мерзни! Кстати, видел ее на днях, очень даже предметно интересовалась: где да как?.. Говорит – понравился, говорит – хоть сейчас…
