Со слегка заломленной назад рукой директор совхоза молча смотрел на него.
— А теперь спеши к своему телефону. Слышишь, звонит? Спасибо за внимание.
И, отпуская его руку, Будулай шагнул к двери.
Директор совхоза ринулся было за ним вдогонку, что-то объясняя… Но телефонный звонок, не умолкающий за его спиной, оказался сильнее, и он с полпути вернулся.
Возвращаясь той же дорогой, Будулай все-таки притормозил у раскрытой двери мастерской. Знакомый сварщик, обо всем догадавшись по его лицу, решил было посочувствовать ему.
— Я же говорил…
Но Будулай холодно прервал его:
— Проводи меня к вашему кузнецу.
В дальнем углу мастерской гудел большой горн с механическим дутьем. Громадного роста кузнец в роговых очках, только взглянув на руки Будулая и обменявшись с ним тремя словами, признал в нем тоже кузнеца и молча уступил ему место у своего трона. Конечно, сваренный газом на месте надлома металл схватывается крепче, но это еще зависит и от того, какой мастер. Оценивающим взглядом из-под вздетых на лоб очков хозяин этой кузницы наблюдал, как его гость берется за щипцы и за молоток, мысленно заключая, что хоть он, конечно, и мастер, но почему-то уже давно не держал в руках инструмент, а поэтому чересчур осторожно приступает к делу. Все делает правильно, не придерешься, но как-то несвободно. И украдкой захватывает ноздрями смешанный запах раскаленного металла и курного угля, так, как если бы это был запах молодого степного сена.
— Включи-ка, Ваня, вентиляцию! — крикнул хозяин кузницы своему подручному, тоненькому, лет двадцати пареньку, работавшему из-за духоты в кузнице без рубахи. В полумраке его кожа смугло лоснилась.
Щипцы вдруг задрожали в руке у Будулая, и обыкновенный кузнечный молоток налился в другой его руке такой тяжестью, словно это был самый большой молот.
Хорошо, что к тому времени он уже кончил свою работу. И конечно, этот подручный кузнеца был другой Ваня.
Теперь он мог ехать и дальше, не опасаясь, что его подведет в пути его конь. На прочность своей кузнечной сварки он надеялся твердо, и если в пути начнет подводить его память, он всегда сможет сверить ее с теми старыми военными картами, которые лежат у него в чемодане, притороченном за седлом к раме мотоцикла.
Как гонимые ветром клубки перекати-поля, движутся по кромке степи цыганские брички.
И опять по пути их кочевья появляются на последних страницах районных газет «Советский Дон», «Звезда Придонья» или же еще каких-нибудь «Донских огней» стыдливые объявления: «Пропала кобыла. Масть гнедая. Белая звездочка на взлобье и в чулках на передних ногах. Кто найдет, просьба сообщить за вознаграждение по адресу…»
Куда там найти! И не могут же цыгане читать газеты во всех тех местах, через которые проезжают они, почти не задерживаясь. Мимо и мимо. Как гонимые по степи ветром клубки перекати-поля.
— Кони уже пристали, Шелоро. Надо им дать попастись.
— Вот доедем до станицы и пустим. А тут нигде и поджиться нельзя. Дети с самого вечера не евши.
— Нет, там, под горой, тоже какие-то хатки есть.
— Да цытьте вы, горластые! Где я вам возьму?!
— А этот косой скоро и совсем упадет.
— Ну и зараза же твой Будулай. Из-за него мы теперь как на волах едем. Ничего не стоило ему обменять.
— А ты думаешь, генерал недоглядел бы? От него ничего не скроешь.
— Я кому сказала? Вот я вас сейчас батогом накормлю! Навязались на мою душу!
— Никто тебе не виноват, что ты их каждый год по двойне катаешь.
— Другие цыганки за своими мужьями как у Христа за пазухой живут. В своих домах.
— И у нас был свой.
— То казенный.
— А тебе оно воняло, казенный или нет!
— В любой момент могли попросить.
— Люди всю жизнь живут, и никто их не просит.
— Вот бы ты и жил.
— А ты уже забыла, кто первый «бэш чаворо» сказал?
— Другие мужья из Москвы на самолетах чемоданы с заграничными кофтами возят, а цыганки только торгуют.
— Вот ты у меня скоро тоже схватишь батога.
— Ты только это и умеешь.
— Тпрру! Всё! Они уже совсем не хотят идти. Что-то это место мне будто знакомое? Не узнаешь?
— Ничего я не узнаю.
— Но тут же еще должна и могилка быть. А может, это и другое место.
— Хоть бы вы повыздыхали все! Только бы жрать!
— И их с собой возьми. Все-таки, когда с ними, лучше подают.
— Я сама не пойду!
— Не могу же я коней бросить!
— Все равно тут везде одно казачье. У них зимой снегу не выпросишь.
— Такие же люди, как и везде.
— А казачки аж еще злее.
— От этого нового птичника на том краю и заходи.
— А мешок мне зачем?
— Они больше без зерна не могут идти.
— Все я да я. А ты тут будешь под бричкой в холодке лежать.
— Ступай, Шелоро.
— Кабы мы не одни ездили, было бы на кого и коней бросить.
— Ты сегодня выпросишь у меня!
— Я же ни при чем, что ко мне все другие цыгане пристают.
— Ну!
— Не грозись. Я и так уже иду. Будь она проклята, эта жизнь!
Молодые цыплята хлопьями снега застлали вокруг птичника зеленый склон. Но две женщины в такой же девственной белизны халатах следили, чтобы они не отбегали слишком далеко. А против коршунов у них лежало на врытом в землю столике охотничье ружье.
Из двух женщин Шелоро сразу же, еще только спускаясь из степи по склону, выбрала старшую, потому что издали услышала, как другая испуганно крикнула ей:
— Смотри, мама, цыганка идет!
И Шелоро тут же отметила, как старшая сказала:
— Ну и пусть себе, Нюра, идет.
— Она, мама, прямо к нам идет.
Теперь уже и Шелоро сочла возможным вмешаться:
— Не бойся, красавица, ты уже в мой мешок не влезешь.
Сероглазая девушка, вылитая мать, так и залилась краской, прикрывая лицо рукавом халата. И потом уже все время, пока Шелоро разговаривала с ее матерью, она держалась от них поодаль.
Шелоро поскорее надо было избавиться от тяготившей ее со вчерашнего дня заботы, и она сразу же предложила женщине, едва увидела лежавшую на столике рядом с ружьем буханку хлеба:
— Ты мне отдай эту хлебину, а я тебе погадаю на твоего короля.
И, доставая из кармана юбки, она веером распустила на ладони карты. А ее черноглазые детишки, уцепившись за ее юбки со всех сторон, так и впились глазами в буханку хлеба. И не успела женщина молча протянуть их матери хлеб, как они тут же своими цепкими ручонками разорвали буханку на части.
