Михаил подошел к нему ближе.
— Говорят, ты совсем пошел на поправку, цыган, уже кулаками начал грозить. Давай, давай, для комплекта, от вашей породы все можно ожидать. Я с твоей родичкой Настей уже почти два года как на вулкане живу и никогда с вечера не знаю, что она мне утром преподнесет. Вот привезу ее на днях домой, и тогда уже вы вдвоем возьмете меня в оборот. — Михаил вдруг осекся: — Что?
Ему показалось… Нет, он не ошибся. Будулай, который все эти дни неподвижно лежал на диване навзничь, приподнял голову на подушке. Михаил скорее догадался, чем услышал, как слетело с его губ;
— Где я?
— Что, что? — переспросил Михаил, быстро наклоняясь над ним и впиваясь в его лицо своими глазами.
На этот раз он совсем отчетливо услышал, как Будулай отчужденно спросил у него:
— Кто ты такой?
И тут же закрыл глаза, откидываясь назад, на подушку. Но губы у него продолжали шевелиться. Михаил увидел, как зашевелились у него и пальцы на выпростанных поверх — одеяла больших руках, сжимаясь и разжимаясь.
С испуганной радостью Михаил закричал:
— Молчи, молчи, скоро все узнаешь! Тебе еще нельзя говорить.
Больше всего он боялся теперь, чтобы этот внезапно свалившийся на его голову и так осложнивший всю его жизнь цыган не провалился опять в беспамятство. Он схватил руку Будулая и крепко сжал ее. Будулай ответил, хотя и совсем слабо. Его пожатие было зыбким и ускользающим.
— Молчи! — повторил Михаил. — Теперь главное, чтобы ты хоть одним коготком зацепился, а там пойдет.
И вдруг он сам подумал о себе, что, странное дело, до этого никогда и никому другому человеку так не желал он, чтобы тот еще крепче зацепился за краешек этой несчастной жизни и наконец-то выплыл из темной ямы, в которую свалила его безжалостная судьба.
— Молчи! — еще раз грозно крикнул Михаил, увидев, что губы Будулая опять зашевелились, а вместе с ними пришли в движение и его могучие черствые руки кузнеца. Как будто он и в самом деле хотел за что-то схватиться.
— Молчу, — покорно и внятно сказал Будулай.
Михаил мог бы поклясться, что при этом понимающая усмешка пробежала по его губам. Будулай закрыл глаза, глубоко вздохнул, надолго задержав в груди воздух, и потом уже задышал ровно и спокойно.
Ему снился сон: две красные рубашки плывут на двух паромах через Дон навстречу друг другу. Но, оказывается, это он мимо самого себя плывет. Только на одном пароме он совсем еще молодой Будулай, а на другом — уже с фронтовыми наградами. На том пароме, на котором молодой Будулай, сплошь плывут цыгане и только он — единственный среди них — русский, а на другом он среди русских один цыган. И в то самое время, когда молодая цыганка пристает к русскому Будулаю: «Дай, красавчик, руку», — у Будулая, который цыган, строго требует милиционер: «Предъяви документы на свои ордена». Между тем паромы уже вот-вот встретятся и разойдутся в разные стороны. Молодая цыганка уговаривает русского Будулая: «Пойдем вместе с нами, ты вполне за цыгана сойдешь». Но он отвечает: «Мне еще кузнечному делу научиться надо». — «Ну хорошо, — говорит она, — давай вместе подумаем. Ты свою свадьбу на год отложи, а я свою с рыжим цыганом тоже отложу». А тот Будулай, который с орденами, отвечает милиционеру: «Отстань! Если тебе нужны мои документы, то ищи их в блиндаже на острове».
Две красные рубашки уже проплывают мимо друг друга так близко, что до последнего слова слышно, как люди говорят на обоих паромах по-цыгански и по-русски:
— Теперь надо в Казахстан подаваться. Там еще есть кони.
— Думали, после войны спокойно заживем, а она как сдвинула людей с места, так и кружатся они по земле. Кто ищет мать, кто мужа, а кто и самого себя никак не может найти.
Два красных пятна, наплывая одно на другое посредине Дона, превращаются в одно сплошное и опять расходятся каждый к своему берегу. «Подожди! — кричит Будулай одному и другому. — Подожди!»
— За кем это ты гоняешься? — насмешливо спрашивает над ним голос Михаила Солдатова.
Открыв глаза, Будулай вдруг садится на диване, приближая лицо к Михаилу, и совсем отчетливо спрашивает у него:
— А на Дону много островов?
Зрачки у него блестят. Михаилу не нравится этот тревожный, тяжелый блеск.
— Почти у каждой станицы, — с удивлением отвечает он. — А какой тебе нужен?
— В сорок втором году, — медленно говорит Будулай, — когда мы отходили за Дон, наш взвод с острова у станицы…
— Раздорской? — подсказывает Михаил. Будулай проводит ладонью по лбу, как будто смахивая паутину.
— Я тогда не успел узнать.
— Там недалеко цыганку танк раздавил, — осторожно напоминает Михаил.
Но Будулай отчужденно взглядывает на него.
— Ты меня перебил. — Он снова проводит ладонью по лбу.
— Ты говорил, что ваш взвод…
— Да, — обрадованно подхватывает Будулай, — переправу племенных табунов через Дон прикрывал. Три дня мы под минометным и пулеметным огнем все склоны держали. — Голос у него становится виноватым. — Но из всего взвода только мне одному удалось выплыть. Какая-то умная лошадь, когда меня ранило, ко мне подвернула.
Михаил решается повторить:
— После войны у станицы Раздорской цыганская могила была.
— Я там никогда не был, — спокойно отвечает Будулай.
При этом ничто не вздрагивает у него в изможденном болезнью лице. Глаза смотрят на Михаила как сквозь стеклянную пленку.
Михаил сам ужасается своей догадке: он, кажется, помнит только то, что было с ним на войне.
— Что-то твоего Егора давно не видать? — осведомлялась Макарьевна у Шелоро. — Опять где-нибудь рыщет?
— Нет, он теперь на отделении. При табуне, — отвечала Шелоро.
— И не проведывает тебя. Вот уже третья неделя проходит. Смотри, как бы он там себе тоже какую-нибудь казачку не завел.
Шелоро уверенно улыбалась:
— Пускай, бабушка, заводит. Надо с голодными делиться.
— Зря ты так надеешься на него. Как будто он хуже других мужчин.
Шелоро продолжала улыбаться. Сама мысль, что с ее Егором может случиться что-нибудь подобное, тешила ее.
— Заведет по этому холодному времени, так, значит, меньше в своем вагончике на отделении кизяков сожгет.
Макарьевна обижалась:
— Ты что же, в нашей местности считаешь себя красавицей из всех?
Шелоро поводила плечами:
— Напрасно вы, бабушка, беспокоитесь. Как будто у нас с вами никаких других дел нет.
— Странные вы, цыгане, люди. Ему можно тебя к каждому пеньку ревновать, а ты не имеешь права.
И на это у Шелоро был ответ:
